улыбки родителей, гордый взгляд деда, прекрасный солнечный летний день. Праздник!

А дома прямо на улице ждали накрытые столы. Гуляй, деревня, веселись, ещё один твой житель пришёл на этот свет и, отмеченный Божьей благодатью, лежит себе, потягивает титьку и шевелит ногами. Праздник!

Гуляй, народ деревушки Тальники, есть повод выпить и закусить, есть повод сплясать и спеть. Гуляйте, добрые соседи и друзья, гуляйте все: и большие, и малые — за одним столом, веселитесь и радуйтесь! Праздник!

Длинный, тёплый летний вечер понемногу оделся в сумерки, наползавшие из соснового бора, за которым скрылось солнце. Начало смеркаться, а потом на светлом ещё небе вспыхнули звёзды. Потянул прохладный ветерок, зашевелились листья на черёмухе. Вот и закончился ещё один день. Со столов бойкие женщины стаскали всё в дом, успели перемыть посуду, оставили только несколько чашек с закуской на одном столе, куда подходили мужики и выпивали свои рюмки, не таясь от жён. Праздник!

После того как все уже разошлись по домам, за столом остались только братья Цыганковы да Хрустов Илья Саввич. Старик подпил немного, но держался достойно.

— Хорошо здесь у вас, — сказал он. — Всё куда-то спешил, времени не было приехать отдохнуть, а здесь благодать — и только.

— Хорошо, тихо, — поддакнул Евсей.

— Вот ты, Евсей, молодец, смог оторваться от села и уехать в глушь, да ещё и мужиков с собой увёл добрых. Смотрю, а живёте вы все неплохо и самое главное — дружно. Бывает так, когда народу немного, то они надоедают друг дружке да собачатся. А у вас хорошо.

— Делить нечего.

— Оно так, да только куда зависть девать? Это, брат, такая штука, что и родного человека может не пощадить.

— Бог миловал от такой напасти.

— Это ещё и от человека зависит, сумел ты сразу поставить правильный закон в деревне, все и поддерживают его, будто так и надо, будто по-другому и нельзя. Люди привыкают, потом передадут нажитые устои своим детям. И потянется цепочка из одного века в другой. Ты посмотри, сколько деревень в округе, а порядки в каждой свои. Немногие сёла со своими законами, как у вас, вот им при новой власти придётся тяжелей всех — не захотят они рушить свои устои, наперекор пойдут, а вот тут их и сломают.

— А другие чего ж? — спросил Евсей.

— А бестолковым легче: им сегодня так, завтра по-другому, словно прошли и не заметили. Для таких людей любые перемены, будто ветер подул с другой стороны, у них стержня нету крепкого. А один человек — он и есть один, опереться ему не на кого.

— Я чего ещё хотел спросить, — сказал Евсей. — А вот ты и другие торговые люди, куда подались при новой власти? Ты говорил, что по ним первым пройдётся новая власть. Чего это они за своё добро не встали, ведь была сила, которая могла сладить с большевиками?

— Здесь самое интересное. Те, у кого были большие капиталы, исчезли, как и не было их, а те, кто попроще, как я, те стали быстро приспосабливаться. Кто-то открыто перекрасился, стараясь пригреть местечко потеплее, другие затаились, вроде меня, некоторые уехали неизвестно куда. Но больше тех, которые пригрели себе местечки: разные кооперации, торговые организации. Новая власть тоже понимает, что кого попало не поставишь на торговлю, вот и берёт специалистов.

— У тебя есть уже нужные связи? — поинтересовался Евсей.

— А как же! Скоро можно будет сбывать и пушнину, и золото — если не отберут. Сейчас, главное, переждать это смутное время. Если сможем устроить сбыт, тогда снова можно будет налаживать отношения с карагасами.

— Слышал ли, как они сейчас? — спросил Родион.

— Знаешь, а для них находят товар. Меняют продукты, ружья на пушнину: за границей за соболя платят золотом, а деньги любой власти нужны. Подождём немного, присмотримся, потом и решать будем.

Ещё пару дней мужики отмечали крестины, сделав себе передых в работе. Жёны помалкивали до поры до времени, потом собрали столы и снесли в сарай — до новых праздников. Илья Саввич остался у дочери на несколько дней. Выносил внучку на улицу, прятался в тень и сидел, разглядывая её, пока она не просыпалась, потом нёс к матери.

— Всё не спрошу тебя, — как-то сказал он, — вот ты не один год живёшь с Родионом, не пожалела?

— Чего не пожалела? — не поняла Лиза.

— Что за Родиона пошла замуж?

— Четвёртый год живём, — уточнила дочь. — У нас эти года словно один денёк. Нет, батюшка, я не знаю, за что мне такое счастье выпало. А теперь уже и Настенька у нас, даст Бог, ещё рожу. Да разве ты не видишь, как у нас всё ладом?

— То-то, что вижу, да думаю, что так не бывает, я же твой характер помню.

Лиза расхохоталась:

— За это время ни разу ни одной ссоры у нас не было, будто характер сменился за раз.

— Ни разу? — засомневался отец.

— Я увижу его — улыбнуться охота, он зайдёт домой, обнимет — про всё забываю.

— Дивно. Теперь успокоюсь. Всё хотелось спросить, знаю, что некоторые на людях за ручку ходят, а без людей коромыслом друг друга мутузят. Смотрю, а Родион как был молчаливый, так и сейчас помалкивает.

— Болтливость мужика не красит, а для меня у него слов хватает, мне достаточно.

— Дай бог, — сказал Илья Саввич. — Я пристройку в тайшетском доме отдал Аннушке, твоей воспитательнице — ей податься некуда. Обрадовалась, когда услышала, что у вас дочка родилась, говорит, если бы вы приехали в Тайшет, она бы помогала тебе.

— И ты зовёшь?

— И мне спокойней было бы, — признался отец. — Только с тобой спорить я не умею.

— Мы пока поживём здесь, а что будет дальше, никто не знает — может, и приедем.

— Живите как знаете, — согласился Илья Саввич.

В конце июня Хрустов уехал домой, не смог долго сидеть без дела.

40

Последние денёчки цвела черёмуха, обильно осыпая всё вокруг белой пылью. Ночами иногда немного примораживало, но днём пригревало совершенно по-летнему.

Илья Саввич, словно старый кот, нежился на солнышке, восседая на стуле посреди двора. Дела шли в последнее время гладко. Осталось доделать кое-какие мелочи — и можно подаваться в Тальники, оттуда пришла сладкая весточка, что родилась ещё внучка, Машенька. Счастливый старик прыгал от радости, словно юнец, готов был сорваться и верхом лететь