«А как быть с красотой женщины? – спросил первый. – Разве я не могу познать эту красоту в мягкости ее ласки, доброте ее голоса, остроте ее ума, когда она читает мне философский трактат? Разве не могу я познать эту красоту? Разве мне не доступно большинство видов красоты, хоть у меня и нет глаз?»

«Ну ладно, но если ты потеряешь уши, если у тебя отнимут слух? Вырвут язык, закроют рот, лишат обоняния? Что, если твоя кожа обгорит так, что ты утратишь возможность осязать? Что, если тебе останется лишь боль? Тогда ты не познаешь красоту. Значит, ее все же можно отнять у человека».

Посланник замолчал и уставился на Шаллан, склонив голову набок.

– Что? – спросила она.

– Что думаешь ты? Можно ли отнять у человека красоту? Если он не сможет осязать, чувствовать вкус и запах, слышать, видеть… если ему останется только боль? Будет ли это означать, что человека лишили красоты?

– Я… – Какое это вообще имело отношение к ней? – Боль изменяется время от времени?

– Предположим, что да.

– Тогда красотой будут те моменты, когда боль слабеет. Зачем вы рассказали мне эту историю?

Посланник улыбнулся:

– Шаллан, быть человеком означает искать красоту. Не отчаиваться, не прекращать охоту из-за того, что на пути колючие заросли. Скажи мне, какова самая красивая вещь, которую ты можешь себе вообразить?

– Отец, наверное, беспокоится, что меня нет…

– Окажи мне услугу, – перебил посланник. – А я скажу, где твой брат.

– Тогда – восхитительная картина. Это и есть самая красивая вещь.

– Обман. Мне нужна правда. Что это, дитя? Что для тебя красота?

– Я… – Что она могла сказать? – Моя мать жива, – прошептала Шаллан против собственной воли, и их взгляды встретились.

– И?

– И мы в садах, – продолжила девочка. – Мама беседует с отцом, и тот смеется. Смеется и обнимает ее. Мы все там, включая Хеларана. Он никуда не уезжал. Люди, с которыми моя мать была знакома… Дредер… он так и не пришел в наш дом. Мать любит меня. Она обучает меня философии и рисованию.

– Хорошо, – похвалил посланник. – Но ты способна на большее. Как выглядит то место? Как оно ощущается?

– Там весна, – выпалила Шаллан, начиная раздражаться. – И моховые лозы покрыты ярко-красными цветами. Они пахнут сладко, и воздух сырой из-за случившейся утром Великой бури. Мать шепчет, но шепот ее мелодичен, а смех отца разбудил эхо, и оно гуляет по саду, мы все словно купаемся в нем.

Хеларан учит Йушу сражаться на мечах, они затеяли неподалеку тренировочный бой. Виким смеется – Хеларан получил удар по ноге. Виким готовится стать ревнителем, как того хотела мать. Я их всех рисую, уголь царапает бумагу. Мне тепло, хотя воздух слегка прохладный. Рядом со мной чашка с дымящимся сидром, и я чувствую во рту сладость от глотка, который только что сделала. Это красиво, потому что могло случиться. Должно было случиться. Я…

Девочка сморгнула слезы. Она это увидела. Буреотец, она это увидела! Шаллан услышала голос матери, увидела, как Йушу отдает Балату сферы, потому что проиграл в поединке, но делает это со смехом, не тревожась из-за проигрыша. Она ощутила воздух, полный сладостных ароматов, услышала, как поют в кустах певунчики. На миг все сделалось настоящим.

Перед ней поднимались струйки буресвета. Посланник вытащил горсть сфер и протянул их девочке, не отрывая от нее взгляда. Между ними курился буресвет, точно пар. Шаллан вскинула руку – и образ идеальной жизни укутал ее, будто стеганое одеяло.

«Нет».

Она отпрянула. Туманный свет погас.

– Ясно, – негромко сказал посланник. – Ты еще не поняла природу обманов. Я когда-то столкнулся с той же проблемой. Здешние осколки очень строги. Тебе придется увидеть правду, прежде чем ты сможешь выйти за ее пределы. В точности как человеку нужно узнать закон, прежде чем нарушить его.

Тени из ее прошлого зашевелились в глубине, на миг выплыв на поверхность, к свету.

– Вы можете помочь?

– Нет. Не сейчас. Пока ты еще не готова, а у меня есть дела. В другой раз. Продолжай рубить шипастые ветки, сильная девочка, и проделай тропу к свету. То, с чем ты сражаешься, не вполне естественно. – Он встал и поклонился ей.

– Мой брат, – напомнила Шаллан.

– В Алеткаре.

Алеткар?..

– Почему?

– Потому что ему кажется, что там в нем нуждаются, конечно. Если я его снова увижу, то расскажу о тебе. – Посланник легким и пружинистым шагом, почти танцуя на ходу, ушел прочь.

Шаллан проследила за ним взглядом, и то, что было спрятано внутри ее, опять ушло в глубины подсознания. Она вдруг поняла, что даже не спросила, как зовут этого человека.

Под темнеющим небом Каладин дошел до конца строя мостовиков. Каждый замер по стойке смирно – копье на плече, взгляд устремлен вперед. Преображение было изумительным. Он кивнул Питту, сержанту Семнадцатого моста.

– Впечатляет. Мне нечасто доводилось видеть такой отличный взвод копейщиков.

Это была разновидность лжи, что командиры привыкали произносить. Каладин не упомянул о том, как некоторые мостовики переминались с ноги на ногу в строю или о том, какими неуклюжими были их маневры. Они старались. Каладин чувствовал это по их серьезным лицам и по тому, как начали гордиться своей формой, тем, кем стали. Парни готовы к патрулированию, по крайней мере прилегающих к военному лагерю участков. Он сделал мысленную заметку – приказать Тефту, чтобы тот время от времени брал их с собой вместе с двумя другими подготовленными отрядами.

Каладин ими гордился, и он дал им это понять. Потом отпустил на ужин, который источал совершенно иной запах по сравнению с рогоедской похлебкой Камня. Семнадцатый мост считал вечернее бобовое карри одним из своих отличительных признаков. Обозначение особенности посредством выбора блюд – до чего же это забавно! Каладину осталось проверить три отряда.

Следующий, Восемнадцатый мост был одним из проблемных. Их сержант имел решительный настрой, однако не обладал качествами, обязательными для хорошего офицера. В общем-то, ими не обладал ни один из мостовиков. Этот просто оказался совсем слабым – склонным к уговорам вместо приказов, неловким в улаживании проблем.