– Ты хочешь сказать, что я должен расстаться со своей девушкой, чтобы ты согласилась выйти со мной на корт? Довольно значительная стартовая инвестиция ради того, чтобы просто поиграть в теннис.

– В городе масса людей, с кем ты можешь играть без всяких инвестиций. Не понимаю, почему тебе вдруг понадобилось играть именно со мной. Почему я вдруг перестала быть психованной особой, которая совершает пугающие поступки.

Он покраснел.

– Потому что у меня было два воскресенья, чтобы сидеть и смотреть на тебя за прилавком.

– Гм-м.

– Нет, ты права, ты права, – сказал он, поднимая руки. – Зря я это предложил.

Видеть, как он пятится от прилавка, было чуточку больно; слегка завуалированный комплимент еще звучал в ее ушах. Но еще больнее было бы спровоцировать предательство.

Вернувшись под безжалостно ясным небом домой с работы, она почувствовала, что отрабатывать удары перед гаражом у нее желания нет. Похоже было на спагетти с баклажанами из мемуаров Тома: все удовольствие исчезло разом. Она и хотела поиграть с кем-то живым, с кем-то добрым, с Джейсоном, и испытывала облегчение от того, что не может. Один из уроков, которые она извлекла из мемуаров, был в том, что нужно принять закон, запрещающий отношения между парнями и девушками до тридцатилетнего возраста.

Телевизор в гостиной работал, но Дрейфус был поглощен печатанием на компьютере.

– Я подаю жалобу на судейскую недобросовестность, – сообщил он Пип. – В решениях судьи Косты четко прослеживается тенденциозность. Я изучил более трехсот релевантных случаев и считаю, что собранные мною данные вполне можно квалифицировать как убедительные.

– Дрейфус, – мягко промолвила Пип, – ты можешь перестать этим заниматься.

– Со вторника я накопил огромную массу новой информации в отношении Косты. Не могу пока быть вполне уверен в применимости слова заговор, но…

– Не используй это слово вообще. Мне тревожно, когда ты его произносишь.

– Бывают реальные заговоры, Пип. Ты сама в этом убедилась.

Она пододвинула стул, подсела к нему.

– Я должна была раньше дать тебе знать, – сказала она. – Один человек покупает этот дом. Человек, которого я знаю. Он позволит нам и дальше здесь жить.

В лице Дрейфуса мелькнуло некое подлинное чувство – не то беспокойство, не то печаль.

– Это мой дом, – сказал он. – В этот дом вложены мои деньги. Я купил его на средства, которые мне остались от покойной матери. Я никому не собираюсь его отдавать.

– Банк забрал его до того, как рынок восстановился. Ты потерял дом и обратно уже не вернешь. Я сделала то единственное, что могла.

Глаза Дрейфуса сузились.

– У тебя есть деньги?

– Нет. Но когда-нибудь будут. Когда они появятся, я выкуплю дом и преподнесу его тебе в подарок. Можешь мне довериться? Все будет хорошо, надо только, чтобы ты мне доверился. Обещаю.

Он, казалось, снова ушел в себя, в более привычную ему безэмоциональность.

– Горький опыт, – сказал он, – убедил меня в невозможности оказывать кому-либо доверие. Тебе, например. Ты всегда казалась мне человеком ответственным и великодушным, но кто по-настоящему знает, что у тебя на уме? Тем более – что тебе может прийти на ум в будущем?

– Я знаю, как тебе трудно, не сомневайся.

Он опять повернулся к компьютеру.

– Я подаю жалобу.

– Дрейфус, – сказала она, – у тебя нет выбора: ты должен мне довериться. Иначе ты окажешься на улице.

– Будут дальнейшие юридические шаги.

– Отлично, но давай пока что определим, какая арендная плата нам по силам.

– Я боюсь лишиться юридического права заявлять о мошенничестве, – сказал Дрейфус, печатая. – Платить этому якобы владельцу за аренду означает согласие с законностью продажи.

– Тогда отдавай деньги мне. Я буду выписывать чеки. Тебе не придется ни с чем соглашаться. Ты можешь…

Она замолчала. По щеке Дрейфуса катилась слеза.

Когда Пип подъехала на велосипеде к теннисным кортам парка Моссвуд, вечернее солнце светило сквозь кроны деревьев. Рядом с Джейсоном она увидела коричневого пса довольно нелепого вида: огромная голова, коротенькие ножки, длиннющее туловище. Он, казалось, гордо улыбался, чувствуя себя владельцем корзинки с потрепанными желтыми теннисными мячами, стоявшей рядом. Джейсон, заметив Пип, глуповато, с чрезмерным энтузиазмом ей помахал. Пес усиленно вилял мохнатым неуклюжим хвостом.

– Это твоя собака?

– С прошлой недели, – ответил Джейсон. – Унаследовал его от сестры. Она на два года едет в Японию.

– Как зовут?

– Шоко. Потому что шоколадный.

Пес презентовал Пип грязный обслюнявленный мячик и просунул голову между ее голых коленок. На удивление протяженный он был, этот Шоко, от морды до кончика хвоста.

– Я не был уверен, что справлюсь, что найду с ним общий язык, – сказал Джейсон, – но меня подкупила его привычка жевать лимоны. Ходит с полусъеденным лимоном во рту, вся морда в слюне, вид такой, как будто улыбается широкой идиотской желтой улыбкой. Мой практический ум сказал: нет, но сердце сказало: да.

– Кислота вряд ли хорошо действует на зубы.

– Он привык, потому что у сестры за домом лимонное дерево. Я ему потихоньку снижаю дозу. Зубы, как видишь, пока на месте.

– Великолепный пес.

– И чемпион по нахождению теннисных мячиков.

– Не лимоны, конечно, но тоже хорошая вещь.

– Ага.

За четыре дня до этого Джейсон прислал Пип через Фейсбук личное сообщение: загляни в “отношения” на моей страничке. Главным, что она, сделав это, испытала, было смятение. Нести какую-либо ответственность за прекращение чужих отношений было последним, чего она хотела. Помимо прочего, ситуация, похоже, обязывала ее компенсировать ему этот разрыв своей доступностью. Хотя, конечно, она сама прямо-таки на это напрашивалась. Из всех способов отказаться от тенниса выбрала самый неудачный: поднять вопрос о девушке Джейсона. Да, прав Дрейфус: никому нельзя доверяться – и самой себе в том числе! Замаскировала этикой отношений свой подлинный мотив: отнять Джейсона у Сандрин. И самой с ним спать? Ей, конечно, хотелось с кем-нибудь спать, с последнего раза прошла целая вечность. Но Джейсон нравился ей чуть больше, чем нужно, чтобы спать с ним выглядело хорошим вариантом. Что, если он понравится ей еще сильней? Не ждут ли ее тогда такие спутники близких отношений, как боль и ужас? Она написала ему:

Я, конечно, обязана была внести ясность ГОРАЗДО раньше… в общем, на меня очень много сейчас всякого навалилось, и я не могу, если честно, ничего тебе обещать, кроме как отбивать мячи, посланные мне под правую руку. Должна была НАМНОГО четче сказать тебе об этом в воскресенье. Прости, прости и еще раз прости. И пожалуйста, не считай, что не можешь теперь отказаться от тенниса со мной.