На что Джейсон очень быстро ответил: теннис как таковой меня устраивает.

На корте она очень быстро обнаружила, что играет он плохо – еще хуже, чем она. При первой возможности он старался ударить по мячу со всей силы, иной раз вовсе по нему не попадал, чаще посылал его в сетку или над ее головой, а его хорошие удары были неберущимися – настоящими пулями. Через десять минут она попросила о тайм-ауте. Шоко, привязанный к столбу за оградой, с надеждой встал на ноги.

– Я не специалистка по теннису, – сказала она, – но мне кажется, ты лупишь слишком сильно.

– Когда попадаю в площадку – фантастическое чувство.

– Я знаю. Но идея была – наладить обмен ударами.

Он помрачнел.

– Да, теннисист из меня отстойный.

– Для этого мы и практикуемся.

После этого он стал бить не так сильно, и кое-какой обмен ударами порой завязывался, но самый долгий розыгрыш, какой у них был за час, насчитывал шесть ударов.

– Кирпичная стена во всем виновата, – сказал ей Джейсон, когда они уходили с корта. – Я теперь понял, что надо было провести по ней черту на высоте сетки. И, может быть, вторую черту повыше – как бы заднюю линию.

– Я их провожу в уме, – сказала Пип.

– Мне, конечно, трудно надеяться, что тебе хочется услышать, как вычислить вероятность розыгрыша из шести ударов, если вероятность ошибки при одном ударе составляет пятьдесят процентов. Или, чуть поинтересней, как вычислить нашу реальную совместную вероятность ошибки, зная эмпирическую частоту розыгрышей из четырех ударов.

– Как-нибудь в другой раз, – ответила Пип. – Сейчас я бы поехала домой.

– Я слишком отвратительно играю, чтобы тебе захотелось это повторить?

– Нет. Кое-какие розыгрыши были очень даже ничего.

– Я должен был заранее тебе сказать, какой я отстойный игрок.

– То, что ты мне не сказал, бледнеет перед тем, чего я тебе не говорю.

Джейсон нагнулся отвязать пса. В “низкой подвеске” корпуса, в том, как клонилась тяжелая голова Шоко, чувствовалось что-то смиренное и терпеливое. Улыбка была глупой, но, возможно, глупой не без хитрости: мол, я из глупого собачьего племени, что с меня возьмешь.

– Прости, если я тебя огорошил, – сказал Джейсон. – В смысле – расставанием с Сандрин. У нас к этому, в общем-то, шло. Просто я не хотел, чтобы ты считала меня одним из таких… ну, ты понимаешь. Кто встречается с двумя одновременно.

– Понимаю, – отозвалась Пип. – Определенность – это хорошо.

– И еще я не хочу, чтобы ты думала, что ты единственная причина.

– Ясно. Не буду так думать.

– Хотя ты, безусловно, одна из причин.

– И это тоже усекла.

Они не говорили больше об этом ни в следующий раз, тремя днями позже, ни в какую-либо из многих своих встреч на корте в августе и сентябре. Джейсон испытывал такую же навязчивую страсть к ударам ракеткой по мячу, как Пип, и долгое время их взаимная темпераментная сосредоточенность на корте была адекватной заменой тем проявлениям темперамента вне корта, от которых она предпочитала воздерживаться и к которым Джейсон, обуздывая свои порывы, имел достаточную чуткость ее не подталкивать. Он, однако, ей очень нравился, а в Шоко она влюбилась. Как бы все ни повернулось в ее жизни, она хотела, чтобы в ней была собака. Задним числом, прочтя мемуары Тома и поняв происхождение и глубину сочувствия ее матери к животным, она удивлялась, что мать ни разу не взяла никакого питомца к ним в дом. Она сама, догадывалась Пип, была для матери всем, чем бы могло быть домашнее животное. К этому добавлялась диковинная материнская “космология” животного мира с упрощенной троицей на первом плане: птицы (чьи глаза-бусины пугали ее), кошки (они представляли женское начало, но на них у нее была сильная аллергия) и собаки (в них воплощалось мужское начало, и потому, сколь очаровательны они ни были, им с их мужским бесцеремонным напором вход в ее домик был заказан). Так или иначе, Пип до того истосковалась по собаке, что полюбила бы и кого-нибудь далеко не столь замечательного, как Шоко. Шоко был странный пес, очень ненавязчивый для пса, этакий дзэн-пес, готовый довольствоваться лимонами и хитрым признанием своей смехотворности.

Играя два-три раза в неделю, они с Джейсоном постепенно наловчились – настолько, что, если вдруг опять начинало идти хуже, они не на шутку огорчались или сердились. Они никогда не играли на счет, просто вели перестрелку, стараясь подольше держать мяч в игре. От недели к неделе свет стал меняться, их тени вытягивались вдоль корта, закат, пахнущий осенью, приходил все раньше. В Окленде это время года самое сухое и наименее туманное, но сейчас она готова была мириться с такой погодой, потому что условия для тенниса она создавала идеальные. По всему штату пересыхали водохранилища и колодцы, вода из-под крана делалась мутнее и хуже на вкус, фермерам приходилось туго, север Калифорнии экономил воду, тогда как юг ставил рекорды ее потребления, но в те полтора часа, что она проводила на корте с Джейсоном, все это не имело для нее значения.

И наконец настал воскресный день, свежий и голубой, день перехода на зимнее время, когда они встретились в парке в три часа и играли так долго, что уже начало темнеть. Пип идеально вошла в колею со своим ударом справа, Джейсон бегал по корту и добивался рекордно низкого для себя процента ошибок, и хотя локоть у нее начал побаливать, она не желала прекращать игру. У них были немыслимо долгие розыгрыши, мяч летал туда и сюда, стук – стук, розыгрыши до того долгие, что к их концу она хихикала от счастья. Солнце садилось, воздух был блаженно прохладный, и они всё играли. Мяч, отскочив от площадки, летел по низкой дуге, ее взгляд был прикован к нему, главное – видеть его, просто видеть, не думать, все остальное тело делало само. Миг попадания по мячу, удовольствие от обращения его инерции вспять, сладость “сладкого пятна” – самой выгодной зоны ракетки. Впервые со своих начальных дней в Лос-Вольканес она радовалась жизни сполна. Да, это было подобие рая: долгие розыгрыши осенним вечером, упражнение в ловкости и меткости в негустых пока еще сумерках, когда виден мяч, когда раз за разом звучит его надежный тук. Этого было достаточно.

Потом, за оградой корта, когда было уже почти темно, она обняла Джейсона и прильнула лицом к его груди. Рядом терпеливо, улыбаясь открытой пастью, стоял Шоко.

– Ну вот… – сказала она. – Ну вот…

– Самое время, – промолвил он.

– Ты знаешь, мне надо тебе кое-что рассказать.

Дождь пролился три недели спустя. Ничто не заставляло Пип сильней тосковать по родной долине Сан-Лоренсо, чем то, что сходило за дождь в Окленде и его окрестностях. Здесь это был заурядный дождь, редко очень сильный, всегда готовый уступить ясному небу, по которому беспорядочно расползаются щупальца грозовых туч, пришедших с Тихого океана. Только в горах Санта-Круз, притягивающих к себе тучи, дождь может идти сутками без перерыва, как минимум умеренно сильный, но зачастую переходящий в ливень, идти всю ночь, весь день, поднимая уровень реки до самых мостов, покрывая местное Девятое шоссе глинистыми стоками с горных склонов, заваливая дорогу упавшими ветками, нарушая повсюду электроснабжение, творя среди дня бурный полумрак, сквозь который мигают фарами машины электроремонтников. Вот что такое настоящий дождь. Раньше, когда еще не наступили засушливые времена, каждую зиму здесь выпадало шесть футов осадков.