Любовь, которой был полон весь последующий год, приносила ему радость и страдания: он не мог открыто ухаживать за Яэль, но, скрываясь от чужих глаз, целовал ее. Тем не менее, он понимал, что Яэль достигла того возраста, когда вот-вот должны появиться сваты с заманчивыми предложениями. Ее брак откладывался лишь потому, что у Яэль была сестра постарше, которую ребе Ашер должен был выдать замуж раньше, чем Яэль. Когда он бывал в Макоре, эта задача занимала все его мысли. Наконец в 350 году мельник нашел пусть и не самую лучшую семью, сын в которой был косоглаз и ничего хорошего от него ждать не приходилось, но этот парень согласился взять в жены дочь раввина. Менахем понял, что теперь очередь за Яэль.

Как-то, работая на мельнице и заполняя мешки, горловины которых придерживал ребе, он буркнул:

– Ребе Ашер, могу я жениться на Яэль?

Маленький ребе, которому уже минуло шестьдесят девять лет, подался головой вперед так, что кончик бороды попал в мешок.

– Что ты спросил? – потребовал он ответа.

– Мы с Яэль хотим пожениться, – ответил юноша.

Ребе Ашер выпустил из рук мешок, не обращая внимания, что крупа, которую молол Менахем, посыпалась к его ногам. Не произнеся ни слова, он покинул мельницу и направился в синагогу, где накинулся на Иоханана.

– Чему ты учишь своего сына?

– Много работать. Беречь деньги. И уехать из этого места.

– Что ты говорил ему о моей дочери?

– Я никогда ни слова…

– Это неправда! – разбушевался ребе.

Ничего не добившись от Иоханана, он заторопился домой, где нашел Яэль за работой рядом с матерью. Испуганная возбужденным состоянием отца, девочка призналась, что любит Менахема.

– Он куда умнее, чем все прочие. И, кроме того, он хорошо работает.

Отец не мог не признать ее правоту, потому что слова Яэль отвечали и его мнению о Менахеме; в пяти далеко не самых лучших браках, которые ребе Ашер организовал для старших дочерей, ни один из зятьев ни в малейшей степени не обладал достоинствами Менахема бен-Иоханана. И, лишь впадая в полное отчаяние, он был вынужден выбирать женихов, которые были или ленивы, или глупы, или не соблюдали еврейских законов, – и вот теперь его младшая дочь выбрала себе в мужья человека, который мог бы стать украшением любого дома: юноша умело и старательно трудился на мельнице и, скорее всего, мог бы стать прекрасным отцом. Не став вдаваться в разговоры, маленький ребе оставил Яэль и направился в комнату, где он обычно молился.

Распростершись на полу, он застонал: «Господь мой, что я должен делать?» Встав, он стал качаться на месте вперед и назад – и снова распростерся на земляном полу. Теперь его молитва длилась около часа – он пытался попять, что по этому поводу думает Бог, учит Тора и гласит закон. Наконец, потратив все силы на уяснение божественного мнения, он, продолжая лежать ничком, принял решение. Четко поняв, что от него требуется, он встал и, вернувшись к ждавшей его Яэль, поцеловал ее с нежностью, необычной даже для него, который никогда не стеснялся демонстрировать свою любовь к детям. Молча покинув дом, он направился прямо к красильным чанам, где за несколько минут договорился о браке своей дочери Яэль с Авраамом, сыном красильщика Хабабли.

Свадьба была организована с молниеносной быстротой. В доме ребе был воздвигнут полог хупы, у грека, который держал лавку рядом со старой христианской церковью, были закуплены кувшины вина, но в утро свадьбы Яэль, забыв о благоразумии, примчалась на мельницу и, кинувшись к Менахему, зарыдала:

– Ох, Менахем!… Я хотела, чтобы это был ты!

Ее отец, предвидя такой необдуманный поступок Яэль, тут же явился на мельницу и увел дочь домой. Больше Менахем никогда не разговаривал с ней. Этим вечером, стоя с края толпы, он смотрел, как Авраам, которого он всегда знал как неуклюжего и тупого парня, напялив на голову золотую шапочку, ждал под балдахином купы, пока к нему подведут Яэль с пепельно-бледным лицом; он и представить себе не мог, что отец раздобудет ему такую очаровательную невесту. И когда эта грустная свадьба пошла своим чередом, когда были разбиты стаканы и растоптаны их осколки и сам ребе Ашер вознес все необходимые молитвы, Менахем, в отчаянии наблюдая за всем происходящим, поклялся, что никогда в жизни не позволит себе испытывать такую боль.

Он дождался, пока невесту увел окончательно отупевший жених, а гости, допив вино, разошлись в ночных сумерках. Менахем нашел себе убежище в оливковой роще, где его скрыла темнота. Когда пришло утро, он, полный спокойствия, направился к дому ребе Ашера и попросил разрешения поговорить с ним. Маленький страж закона принял его, сидя в своем алькове; длинная борода прикрывала сплетенные пальцы рук.

– Чего ты хочешь, Менахем? – спросил он.

– В самом ли деле я обречен на такую жизнь?

Ребе Ашер вынул свиток Торы, неторопливо раскатал его и, найдя нужные слова, ткнул в них длинным указательным пальцем: «Незаконнорожденный и десять его поколений не войдут в сообщество Господа». Он развел руками, и свиток свернулся, как живой.

– Я не могу с этим согласиться. Я уеду в Антиохию.

Эта угроза была знакома ребе Ашеру: примерно четверть века назад в этой же комнате Иоханан произнес эти же самые слова, но каменотес быстро обрел здравый смысл и не перебрался в Антиохию. И маленький раввин тихо объяснил:

– Если ты в самом деле уедешь в какой-нибудь другой город, то снова очутишься среди евреев, которые почитают закон.

– То есть от него никуда не скрыться?

– Никуда.

И вот тогда в памяти Менахема сам собой всплыл тот разговор, который он впервые услышал много лет назад под виноградными лозами Тверии и над которым потом часто размышлял.

– Но если я сегодня вечером украду вещь стоимостью в десять драхм… – осторожно начал он.

– Мы арестуем тебя, – серьезно ответил ребе Ашер, – продадим тебя, как раба, женим на другой рабыне, и по прошествии пяти лет ты будешь совершенно свободен.

– И смогу ли я очиститься?

– Ты – нет. Но твои дети будут чисты. – Старик помолчал. Он понимал, что шли последние годы жизни, и его очень беспокоила ответственность, лежащая на нем, как на Божьем человеке. В сердце его жило странное смешанное чувство любви и радости, с которыми он вспоминал раскованные дискуссии в Тверии. – Менахем, – признался он, – ты мне как сын, ты хранитель моей мельницы. Пожалуйста прошу тебя, укради десять драхм.

Оставив в покое свои пергаменты, он, семеня, подошел к стоящему Менахему, обнял юношу, поцеловал его и заплакал:

– Наконец ты сможешь быть евреем общины.

Таким образом Менахем все же подчинился закону. Расставшись с ребе, он вернулся в синагогу, дабы попросить отца организовать кражу и обеспечить свидетелей, перед которыми его арестуют, а затем и продадут вроде бы как раба. Но когда он шел сообщить Иоханану о своем решении, он встретил поднимающийся в город караван мулов, на которых восседали архитекторы, строители, каменщики и настоящие рабы. Во главе каравана ехал священник Эйсебиус, высокий и спокойный испанец, который вел службы в Константинополе, а сейчас, облаченный в черную рясу с серебряным распятием на груди, должен был возвести в Макоре базилику Святой Марии Магдалины. Он был худ, серьезен и собран. У него были седые виски и лицо в морщинах, и он появился в Макоре, неся с собой духовность, свойственную людям, познавшим Бога. Первым горожанином, которого он встретил, был Менахем. Тот заметно растерялся, и какое-то мгновение эти двое смотрели друг на друга. Затем, к удивлению Менахема, сухое строгое лицо испанца расплылось в широкой теплой улыбке, морщины на щеках углубились, а серьезные глаза блеснули обещанием дружбы. Он отвесил Менахему легкий поклон, и тот почувствовал, что его тянет к этому величественному церковнику, который прибыл, чтобы изменить город.