и не отозвался. – Ну конечно, каждому свое, – рассудил геолог. – Я сейчас вспоминал свою бабушку, казачку из даурских степей… она качала меня в зыбке и напевала одну и ту же песню: «Скакал казак через долину». Я вспоминал бабушку, а ты, оказывается, вспоминал ангела. Из Швеции. Я, конечно, горжусь, что у моего друга такие связи. Ну-ну, давай дальше.

Но издатель попросил погодить две минуты. Он поднялся, припадая на затекшие ноги, подковылял к машине, долго там рылся, перегибаясь с заднего сиденья в багажник и выставив за дверцу оттопыренную, обутую в толстый шерстяной носок ногу. И вернулся с извивающимися и повизгивающими резиновыми сапогами.

– А это зачем? – удивился геолог.

– Пускай будут рядом.

– Думаешь, натянет?

– Не должно бы, – сам себе отвечая, сказал геолог с запрокинутым вверх лицом. – Если бы что, смеркаться бы стало. Не должно. Ну так что, – подтолкнул он кандидата наук, – что там с твоим ангелом? Один рассмотрел в небе полуночи дождь, второй ангела. Каждому свое. Давай договаривай, да спать будем.

– Я могу и завтра.

– Не набивай себе цену. Завтра ты что-нибудь другое расскажешь. Про ангела давай сегодня.

Кандидат наук выдержал паузу, ровно такую, чтобы не пострадало его достоинство, и начал с некоторой чеканностью в голосе:

– Это давно уж было, вскоре после Чернобыля. Поездка в Швецию готовилась еще до Чернобыля, и отменять ее не стали, а шведы даже настаивали, чтобы не отменять.

– Это когда ты экологистом был, что ли?

– Ну да, именно был и именно экологистом. Примкнувшим и отставшим. На большее нас не хватило. А там этим делом занимаются всерьез, там они собираются жить долго. – Кандидат наук заговорил живей и стал подхмыкивать себе, показывая, что он и теперь удивляется некоторым подробностям этого воспоминания. – В Стокгольме нас разделили на группы, а нас было человек двенадцать, и повезли в разные места. Я угодил на север. Чуть не весь день ехали вдоль Ботнического залива, и вся автострада на сотни километров обтянута заградительной металлической сеткой. Вот как они к этому относятся.

– Зачем обтянута-то?

– Чтобы лоси, олени не выскакивали. Лосей берегут. Ну и себя тоже. Люди там сплошь активисты, с нашим братом не сравнить. Женщина… ну чтоб в сердце ударило, магнит в ней был… таких женщин и нет почти, феминистка на феминистке.

– Ой, бяда, бяда, бяда! – игриво и искренне пропел геолог голосом своей настрадавшейся судьбы. – Ты встретил среди сухостоя, среди этого войска сержантов освободительной армии один живой экземпляр – и она показалась тебе чудом. Так ведь? Признавайся.

– Нет, она и вправду была чудо. И она была бы чудом где угодно. Ни длинных, как у цапли, ног, ни титек с арбуз, росточку малого, лицо круглое, обыкновенное, и волосы почему-то не черные, как полагается по природе, волосы почему-то пепельные… Тут, может, какая шведская примесь, только давняя…

Геолог со знанием дела подтвердил:

– Эти чуды всегда так: они не от папы с мамой, а от разных народов.

– Саами в Швеции, кажется, тысяч пятнадцать, – продолжил кандидат наук, устанавливаясь на колени и принимая чуть лекторский тон. – Живут в горах, пасут оленей. Но в том-то и штука, что живут они в городах. Ну, скажем, в городках перед горами, а на стойбища, на пастбища в горы летают на вертолетах. Олень хорошо, а вертолет лучше. Неплохо живут, да? И все было неплохо, пока не выстрелил наш Чернобыль. Чернобыльскую тучу ветром обнесло мимо южной Швеции, а на севере она возьми да и заверни. И выброси вместе с дождем свой заряд. Бедным саами пришлось чуть ли не всех своих оленей забивать и сжигать. Компенсации там, то, другое – все это у них на месте. Но это же не все. Что делать: или уходить с родовых земель, или неизвестно сколько собирать заразу? Это не просто ах-ох… без родовой земли все эти северные народцы быстро вырождаются.

– Без родовой земли все мы вырождаемся, – сказал геолог.

– Ну да, но маленькие народы вырождаются быстрей. Они дети природы, любимые дети. А мы так, на общих основаниях. На нас можно рукой махнуть: делайте что хотите, убивайтесь, калечьтесь, выскакивайте прочь из себя, как из старой дерюжки. Вы сильные, и если ваша сила пошла вам во вред, туда вам и дорога. А какие-нибудь юкагиры или эвенки… Господь держит их возле себя как последнюю надежду на человека. Он не позволяет им мучиться. И если они выпадают из родового гнезда… если они выпадают, то исчезают совсем. Никем больше, кроме как юкагиром, юкагир быть не может.

– Ну и как ты повстречался со своим ангелом? – совсем на манер геолога поторопил издатель; он не спал, оказывается, лежал неподвижно, на спине, с разбросанными широко ногами.

– А мы ехали, ехали и приехали в один городок. Называется Вилельмина. Видите, я даже название помню, – не удержался, воздал себе должное кандидат наук. – Встреча с защитниками природы, как везде. Народу не много, человек пятьдесят-шестьдесят. Помню, на встречу притащили оленьи рога, радиация на них больше нормы в тысячу раз. Но меня спрашивали еще и о Байкале. Байкал они знают, наслышаны.

Ущербная луна выбралась наконец из лесных зарослей и, не поднимаясь высоко, по южному небесному скату, висящему над Монголией, двинулась напролом по затыканному звездами полю. По-прежнему было тепло и тихо, растопыренные лапы ели лежали в воздухе тяжелым навесом и, чудилось, подталкиваемые небесным дыханием, каруселью двигались по кругу. И видно было, как на черемухе вздрагивали листья – точно от звездных уколов.

– Она подошла ко мне уже после встречи, когда народ стал расходиться, – негромко говорил кандидат наук. – Как всегда – одни в двери, другие с вопросами. Но она, кажется, ни о чем и не спрашивала. Она рассказывала, что у них происходит там, в горах. И о том, что никто не знает, что делать. Но я и не помню, что она говорила, она могла говорить что угодно, все равно бы я ничего не понял. Я бы все равно слушал только ее голос. Какой у нее, братцы, был голос, какой голос!

– Это, кажется, участь старости – влюбляться в голос! – с той легкой и летучей ревностью, о которой нельзя определенно сказать, была она или нет, сказал издатель.

– Само собой, – согласился кандидат наук и не стал отвлекаться. – Это был какой-то чудный музыкальный инструмент – мягкий, нежный, ласковый, чистый. Он ее всю преобразил. Она не говорила, а пела. Лицо, это самое обыкновенное полудикарское лицо с беспородным носом, это лицо вдруг зацвело и затрепетало, щеки порозовели, глаза заплескались светом, сиянием, зарей.