условие притяжения положительных частиц, из которых составится спасительная энергия, и он настаивал:

– С порядками старик не согласился, это верно… кто из нас согласился? Но это у него было на втором плане, может, даже на третьем. Больше всего, мне кажется, он был не согласен с собой. Что-то он такое сделал, с чем во всю оставшуюся жизнь не мог согласиться. И за это себя в ссылку отправил. Он с собой не ужился, сам в себе преступника нашел. Может такое быть? Очень даже может. Вспомните, он ни разу о себе ни одного оправдательного слова не сказал.

Издатель от удивления присвистнул:

– Зачем бы, скажи на милость, он стал говорить о себе оправдательные слова? Мы ему приговора не выносили.

– Это неважно.

– Как это неважно? Старик не настолько близко нас к себе подпускал, чтобы терпеть от нас упреки. Да их и быть не могло!

– Эх, мужики, мужики! – вмешался опять геолог. – Вы как будто и не мужики. Такую вы ахинею развели! А дело-то проще, дело-то ближе лежит.

– Давай его сюда, раз ближе.

– Вот вам и давай! У старика была старуха! Была у старика старуха? Была. И такая это была старуха, такая была старуха!..

– Рябая, кривая, косая, хромая!.. – в тон подхватил кандидат наук и засмеялся – до того ловко у него получилось.

– Да, – решительно согласился геолог, – рябая, кривая, хромая. Ну и что? Он тоже был не красавец. Но между ними было что-то такое, такое, чего мы и знать не можем, к чему мы даже и не приближались!

– И он осиротел – ты это хочешь сказать?

– Он не просто осиротел, он себя вместе с нею похоронил. Только тень свою оставил. Ему все неинтересно стало, все не нужно. Много ли надо тени? Люди над ним насмехались – он ушел от них, за хлеб потребовалось душу отдавать – он мог без хлеба обходиться, на одних вершках и корешках, которые брал здесь. А зимой он пограничникам снег отгребал от складов еще потемну. Приходил потемну и уходил потемну.

– Идеалист ты! – отозвался кандидат наук и поднялся, шагнул в темноту, забрызгал там в траву. И, пока раздавались отзывы о нем, что-то напевал. Потом вернулся, встряхнул свой спальник, все еще напевая, постоял на нем, раздумывая и почесываясь, надумал плеснуть в кружку из котелка с чаем. После этого снова улегся, набросив согнутые в коленях ногу на ногу и придерживая кружку на груди. Совершенно умиротворенная душенька в нем простонала:

– Эх, хорошо!

После первой, натянутой из чащи, темноты под звездосеем развиднелось, поднявшуюся сразу после захода солнца холодную волну утянуло в землю, и стало мягче, теплей. Ель-великанша выставилась еще выше и грозней, луна-половинка, взошедшая от горы, с той стороны, где кедрач, никак не могла выдраться из лесных зарослей, возилась, дробилась в них и в изнеможении исчезала. Речка дзинькала чистым повторяющимся перебором, который то приближался, то отдалялся, только он и наигрывал в тишине. Поры всего живого, всего тянувшегося вверх и разостланного по земле, раскрылись для обратного тока, для выдыха, и воздух полнел и томился пьянящим настоем.

Они враз блаженно вздохнули и в сладком оцепенении затихли. Стало слышно, как с шуршанием возятся в небе звезды. Издатель негромко и вкрадчиво рассмеялся.

– Как птички, – сказал он.

– Птички? – хмыкнул, и тоже с осторожностью, словно боясь что-то вспугнуть, кандидат наук. – Какие птички?

– Как мы теперь застыли, так и птички. Это в природе что-то такое бывает. Что-то завораживающее. – Издатель приподнялся и, подбирая под себя ноги и усаживаясь на них по-монгольски, заговорил свободнее. – Я на даче птичек кормлю, – продолжал он. – По весне… они за зиму наголодаются… это такая забава – наблюдать, как они кормятся. За окном у меня стоит чурка, прямо неохватная. Насыплю хлебных крошек, сальца мелкими кусочками нарежу, маслица с мороза настрогаю. На все вкусы. Они уже стригут под окном – вверх-вниз, вверх-вниз. Синицы, воробьи, поползни. По часу можно смотреть и не устанешь.

– Воробья накормить – все равно что корову, – посочувствовал геолог.

– Воробей, хочешь знать, – самая симпатичная птичка, – решительно встал на защиту воробья издатель. – И нисколько не жадная. Самая аккуратная, дружная, незлобливая. На него напраслину возвели – вором назвали. Никакой он не вор. Или в старину был вором, но, в отличие от нас, переменился к лучшему. В сенцы воробей не полезет, шнырить где попало не будет. Он не назойливый, место свое знает. Кормится со всеми вместе – воробей у другой птички, у синицы там или еще у кого, из-под носа вырывать не станет. И сгонять с кормушки не станет. Столкнет случайно хлебную крошку на землю – обязательно слетит и подберет. Повздорят между собой, но как-то без зла, играючи, и опять рядом. Погонится один воробышек за другим, когда тот улепетывает с добычей, и по дороге забудет, чего ради гнался. Остановится, головкой потянет во все стороны, осмотрится добродушно и прыг-скок опять к стайке. Поползень, а он мельче воробья, тот рвет и мечет, ему хоть воз вывали, он все будет хватать и таскать. Синица тоже не успокоится, пока все до последнего кусочка не вытаскает. Воробей другой: он поел, сколько ему надо, тут же и поел, где дали, и вся стайка дружно снимается, летит по другим делам.

– И свободу любит, – похвалил геолог. – Воробей, как цыган, в неволе жить не может.

– К тому же вегетарианец, скоромного в рот не берет.

– Сколько качеств! – засмеялся кандидат наук. – Не поет ли он еще ко всему прочему, как соловей? Не слыхали?

– Он прекрасно чирикает – зачем ему петь? – готов был обидеться за воробья издатель. – Но, хочешь знать, из воробья прекрасный актер. Мне одна парочка однажды в благодарность концерт устроила. Наелись, день теплый, солнышко разогрелось, а у меня под стоком полным-полнешенька бочка с водой. Они давай в ней хлюпаться. Я неподалеку был, сижу, смотрю на них. Так они что… они поняли, что я за ними наблюдаю, что я, значит, зритель и мне это в удовольствие, и давай стараться, и давай! Чего только не выделывали! Окунаются, взлетают, шлепаются обратно, пляшут на воде, крылышками бьют. А потом сядут отдохнуть на край бочки и глаза на меня: нравится мне или нет? Я им аккуратно так поаплодирую – они и в восторге, и опять за свои номера.

– Гляди-ка ты! – геолог, казалось, действительно огляделся и удивился: – Так мы где – на даче у тебя или в тайге?

– Я не досказал, подожди.

– Ну-ну?

– Дважды я наблюдал… я потом спрашивал у орнитологов, они не