Д'Агоста поднял банку, сделал очередной глоток и отставил ее.

— Прости.

— Не извиняйся.

— Нет, стоит извиниться. Я сижу тут и ною, как капризный ребенок. Жалкое зрелище.

— Винни, дело не только в тебе. То же самое происходит со всеми, кого касается это дело. Я имею в виду, оно раздирает весь город. Я даже не могу себе представить, под каким давлением вы все находитесь.

— Над этим делом работает куча моих детективов, но складывается впечатление, что они просто ходят по замкнутому кругу.

Вероятно, они занимаются им даже в этот печальный новогодний день, — размышлял он. — И это моя вина. У меня никак не получается сдвинуть это дело с мертвой точки.

Он немного наклонился вперед, понял, что слегка захмелел, и снова откинулся на спинку кресла.

— Это дело действительно ужасное. Эта Адейеми. Я опросил всех, у кого могли быть личные счеты, чтобы убить ее. Ничего. Даже ее враги говорят, что она была святой. Мои люди работают не покладая рук двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Господи, я даже подумываю о том, чтобы самому слетать в Нигерию! Я буквально чувствую, что в ее прошлом есть какое-то глубоко запрятанное дерьмо!

— Винни, не истязай себя. Хотя бы сегодня.

И все же он не мог оставить это дело, как есть. Оно напоминало больной зуб, который язык — несмотря на боль — продолжал проверять, трогать и зондировать. А самым худшим было ощущение, от которого д’Агоста не мог избавиться: ощущение, что все это расследование разваливается прямо на его глазах. Как и остальная часть полицейского управления Нью-Йорка и каждый житель города, он был уверен, что все это дело рук какого-то сумасшедшего психопата, избравшего своей целью самых худших из богачей. Бог свидетель, когда Гарриман впервые опубликовал свою разоблачительную статью, для лейтенанта все происходящее безумие обрело смысл — впрочем, как и для всех остальных. Но не имело значения, под какой камень заглядывал лейтенант, он не мог подогнать последнее убийство под установленный мотив — оно просто не соответствовало почерку.

И потом был еще Пендергаст. Д’Агоста неоднократно думал о том, что сказал ему этот невыносимый человек: «Мотив для всех этих убийств действительно существует. Но это не тот мотив, который вы, полицейское управление и весь город считаете верным». Он тогда настолько расстроился, что у него снесло крышу. Впрочем, Пендергаст вообще слыл человеком, чертовски легко способным выводить из себя людей. В тот день он позволил себе разнести в пух и прах чужие теории, в то время как свои умозаключения удержал при себе.

Внезапно для себя Д’Агоста понял, что ему нужно было делать дальше: он должен переориентироваться. В конце концов, после того, как они вышли из представительства Нигерии, Пендергаст не стал утверждать, что Адейеми была абсолютно святой. Этим он просто пытался сказать, что они неправильно смотрят на вещи. Возможно, вместо какого-то периода времени недостойного поведения, Адейеми совершила в своей жизни всего один единственный проступок. Его было бы намного легче скрыть. Правда и найти было бы сложнее. Но рано или поздно все когда-нибудь находится.

От этих мыслей его заставил очнуться стук фарфора — в столовой Лора начала сервировать стол. Оставив недопитое пиво, он встал и подошел к ней, чтобы помочь. За последние несколько минут Д’Агоста обнаружил, что его аппетит весьма разыгрался. Сейчас он ненадолго забудет об этом деле, насладится обществом своей жены и прекрасным ужином… а затем вернется в штаб-квартиру и со свежими силами снова приступит к работе.

45

Сидя в кресле, Изабель Алвес-Ветторетто наблюдала за тем, как ее работодатель прочел три листа, которые Брайс Гарриман вручил ему, а затем перечитал их еще раз.

Она окинула Гарримана изучающим взглядом. Алвес-Ветторетто могла метко читать людские души. Она чувствовала смесь эмоций, бурлящих в репортере: беспокойство, моральное возмущение, гордость, неповиновение.

Наконец, Озмиан закончил читать второй раз и, перегнувшись через свой массивный стол, протянул Алвес-Ветторетто черновик газетной статьи Гарримана. Она прочитала его с небольшим интересом.

Так значит, репортер выполнил свое домашнее задание, — подумала она. Алвес-Ветторетто изучала предания о великих завоевателях мировой истории, и сейчас в ее памяти всплыла цитата Юлия Цезаря: «Я проиграю свою битву только тогда, когда поддамся своей вспыльчивости».

Она осторожно положила бумаги на край стола. В тот короткий промежуток времени между уходом Пендергаста и появлением Брайса Гарримана, Озмиан был нехарактерно молчалив, и, погрузившись в глубокую задумчивость, что-то детально изучал на своем компьютере. Но теперь его жесты стали быстрыми и выверенными. После того, как Алвес-Ветторетто положила бумаги, она получила от Озмиана молчаливый красноречивый взгляд. Поняв, что он означает, она встала и, извинившись, вышла из офиса.

Ее дальнейшие действия были тщательно спланированы заранее, и приведение механизма в действие заняло не более пяти минут. Когда она вернулась, Гарриман с триумфом положил еще один лист бумаги на стол Озмиана — похоже, это был экземпляр тех самых свидетельских показаний, которые, как утверждал Гарриман, он получил от очевидца в Массачусетсе.

Далее пришел черед Озмиана говорить, а Гарримана — слушать.

— И весь этот ваш «контр-шантаж», как вы его называете, состоит из трех частей, — произнес Озмиан спокойным голосом, указывая на черновик статьи. — Вы подробно изложили события тридцатилетней давности, когда я до потери сознания избил отца Ансельма перед толпой прихожан в Церкви Милосердной Богородицы. И у вас имеются письменные показания, подтверждающие это.

— В общих чертах да.

Озмиан склонился над столом.

— Общественное мнение никогда меня особо не волновало. Однако должен признаться… — и тут он на мгновение запнулся. Казалось, гнев, наконец, покинул его, и на его лице проступило смиренное выражение. — Должен признаться, что правление «ДиджиФлуд», скорее всего не одобрит утечку данной информации, бросающую тень на компанию. Я хочу вас поздравить, вы обладаете прекрасными следовательскими способностями.

Гарриман с достоинством принял этот комплимент.

Озмиан повернулся на своем стуле и на секунду взглянул на панораму за огромным окном. Затем он снова повернулся к Гарриману.

— Похоже, мы находимся в патовой ситуации. Итак, вот что произойдет дальше. Я сниму с вас весь компромат, зачислю средства обратно на счет фонда имени Шеннон Круа и сделаю так, чтобы это выглядело как банковская ошибка. Взамен, когда вы уйдете, вы оставите мне оригинал этих письменных показаний и согласитесь не публиковать ничего о том, что случилось в Церкви Милосердной Богородицы.

Пока Озмиан говорил, Алвес-Ветторетто заметила, что Гарриман засветился. В своем кресле он буквально раздулся от самомнения и восторга, как павлин.