погрузился в «Войну и мир» – роман считается величайшим в мире – невероятно! С нетерпением жду рецензий на мою книгу[616]. Привет Р. Дэвиду, уверен, он цветет, точно кедр на Ливанской горе.

Твой любящий сын Олдос

* * *

Льюису Гилгуду

Гарсингтон

1 января 1917

Худшее, мой дорогой Льюис, не преминуло случиться – впрочем, как и всегда. Марию безжалостно гонят во Флоренцию к ее отвратной мамаше[617]. Неминуемость расставания горька – когда же оно произойдет, станет еще горше. Знать бы, сколько оно продлится. Неопределенность печальнее всего. Шесть месяцев, год, три года… сроки разлуки растут. Ждать и надеяться – ничего другого, как всегда, не остается. <…> Работы по-прежнему никакой. В Комитет вооружений опоздал на двенадцать часов. Итон меня не хочет[618]. Чартерхаус[619] морочит мне голову. Господи, спаси и сохрани! <…> Начинаю слабо верить, что к концу лета, а может, и раньше, война закончится. Как же радостна мысль о мире… О том счастливом времени, когда молодые вернутся отблагодарить стариков за поразительную христианскую силу духа, с какой они переносили страдания молодых. Перспектива мира – единственный луч света в беспросветном будущем. Надеюсь вскоре опять тебя увидеть.

Благоденствуй же, мой дорогой Льюис.

ОХ

Подумай вот над чем.

Непостижимость женщин и их несоответствие всему тому, чего от них ждешь.

Страсть необходима для любви, или же она резвится сама по себе, подобно фавну, вокруг алтаря – одиноко и безответственно?

Бог есть Время. Время – создатель и одновременно разрушитель; отец истины. Это, в моем представлении, и есть истинная религия, единственно разумная и рациональная.

Очищение страданием – опасное учение. Оно подбивает стариков дурно обращаться с молодыми.

Душа перед смертью покидает тело… Возраст верящих в это колеблется от сорока до шестидесяти.

Прощай же. Ты видел в «Морнинг пост» рецензию на «Оксфордскую поэзию»? Они меня прославляют, не находишь?

* * *

Джульетте Бейлотт[620]

Лондон

14 (?) июня 1917

Моя дорогая Джульетта,

большое спасибо за Ваше письмо и стихотворение. Мне понравилось парение диких птиц, да и идея всего стиха тоже. Но идее этой мучительно не хватает выразительности, она не обрела еще своей адекватной формы. Мысль и чувства еще томятся за решеткой, их подавляет содержание, которое должно быть их средством, а является помехой, препятствием. Но, как говорит Томми Ирп, все дело в практике. Вы должны научиться владеть материалом, а мастерство обязательно со временем придет. <…>

К сожалению, я редко пишу по-французски, да и то только тогда, когда хочу быть un peu scabreux[621]. Французский, вне всяких сомнений, самый лучший язык для передачи непристойностей; свой словарь в этой области они довели до невиданного совершенства, научились, как никакой другой народ, сочетать скабрезность с изяществом.

Нас совершенно замучили эти германские аэропланы. Вчера их налетело десятки. К востоку от Святого Павла раздавались дьявольские разрывы бомб, в воздухе рвалась шрапнель, а над головой стучали пулеметы сражавшихся в воздухе немецких и английских аэропланов. Сегодня, как раз когда я писал Вам это письмо, прозвучал очередной сигнал воздушной тревоги. Послышались далекие взрывы, приказ спуститься в убежище, мы все ринулись гурьбой под землю и пили чай в подземной столовой, пока опасность не миновала. Насколько я понимаю, это новая германская тактика: теперь они, вероятно, будут прилетать каждый день, и если большой стаей, сотнями, то крови прольется немало.

Познакомился с известным русским поэтом Гумилевым, о котором я, признаться, никогда раньше не слышал и который является вдобавок издателем «Аполлона». Мы с ним, причем оба с немалым трудом, объяснялись по-французски, оба запинались, лепили постыдные ошибки, но человек он приятный и очень интересный. В воскресенье Анреп собирается привезти его в Гарсингтон.

Au revoir, моя дорогая Джульетта. Пишите мне о Джулиане (Моррелле) и о том, что вообще делается в Гарсингтоне. Пишу также и Джулиану.

Ваш Олдос

* * *

Льюису Гилгуду

Олд-Кристофер Итон-колледж, Виндзор

30 сентября 1917

Мой дорогой Льюис,

даже не знаю, стоит ли советовать тебе стать педагогом. У преподавания, несомненно, есть свои положительные стороны, но и отрицательных не меньше. Сегодня, к примеру, я все утро проверял двадцать восемь сочинений о возможности и желательности создания Лиги Наций, и, за редкими исключениями, все эти опусы ужасно бестолковы. Впрочем, мои ученики в большинстве своем очень славные и относятся ко мне, с учетом всех привходящих обстоятельств, на удивление хорошо, хотя, боюсь, проницательности мне не хватает. Думаю, секрет их покладистости заключается в том, что мыслями они очень далеки от мерзостей сегодняшнего дня, а также от моих рассуждений об английской литературе или о пьесах Мольера. Большинство моих воспитанников ужасно взрослые. <…> Нельзя, впрочем, не отдать должное их воспитанию; это великолепные хищники, и укрощены они настолько хорошо, что им и в голову не приходит наброситься на меня и разорвать на части; единственное, что они иногда себе позволяют, – это отлынивать от занятий и, воспользовавшись тем, что я еще не запомнил их в лицо, выдавать себя, когда я их вызываю, за кого-то другого. <…>

В целом же я вполне счастлив, однако прихожу к выводу, что Господь не создал меня пригодным к каждодневному труду. В ту самую минуту, когда я чувствую, что мог бы создать шедевр, на мой письменный стол ложится очередная стопка школьных сочинений или же мне надлежит явиться пред светлы очи сих мрачных юных особ и начать их развлекать. Ну и жизнь! Сомневаюсь, чтобы меня надолго хватило. <…>

* * *

Джулиану Хаксли

Олд-Кристофер Итон-колледж, Виндзор

24 мая 1918

Мой дорогой Джулиан,

очень рад был твоему письму. Завидую, что ты в Риме. С интересом прочел, что ты пишешь про их религию национализма[622]. На ум в этой связи приходит бессмертная фраза, которую произнес, когда Италия вступила в войну, один их политик. Принцип, которым руководствуется Италия, сказал этот разбойник, можно назвать sacro egoismo[623]. Недавно читал наш с ними тайный договор. Поневоле задумываешься, чего у наших властителей больше – глупости или порочности. Думаю, все же глупости: идеи, которыми они руководствуются, в основе своей глупы. В практическом же выражении – преступны. По своей откровенности sacro egoismo, в сущности, мало чем отличается от «Государя» Макиавелли, которого я сейчас читаю. С одной стороны, нельзя не восхищаться последовательностью и честностью людей, которые, подобно Макиавелли, срывают с себя маску. С другой, однако, не можешь не понимать, когда его читаешь, сколь ценным качеством обладает лицемерие. Ведь лицемерие наводит на соблазнительную мысль о том, что добро лучше, чем зло, и что