– Это итальянский флер на бальное платье. В Париже и в Варшаве все знатные дамы носят.

– Правда, хорошенькое! Какие красивые розаны! И дорогой этот отрез, Мишенька?

– Шестнадцать червонцев заплатил.

– Дорогой. Ну и зачем было тратиться? – притворно-недовольным тоном говорила Екатерина Ильинишна, с восхищением разглядывая тонкую материю. Видно было, что подарок ей нравится. – А каким же покроем шьют в Варшаве? Парижским? Открытая грудь и плечи?

– Парижским, парижским. Все открыто. Таким покроем, как Федька Ростопчин смеется: словно с вывески торговых бань – дамы чуть ли не нагишом ходят! – усмехнулся Михаил Илларионович.

– А рукава носят одинакового цвета с юбкой?

– Разные.

– Папенька, а косыночки из лино или из кружев? – робко вставила Прасковья.

Кутузов, улыбаясь, потрепал дочь по щеке:

– Не помню, дружок. Я, право, как-то не присматривался… Чепцы и косынки весьма разнообразны.

– Мишенька, а какие носят прически? – не унималась щеголиха Екатерина Ильинишна. – Высокие, палисадником, или взбитые, вроде лебяжьего пуха?

– В большинстве случаев этакое остроконечное сооружение, – улыбаясь, показал пальцами Михаил Илларионович. – И наверху еще разные фигурки – пастушки, мельницы…

– А какие башмаки: остроконечные, стерлядкою?

– Да, да, стерлядкою! – потирал застывшие руки Михаил Илларионович, нетерпеливо поглядывая на дверь в столовую.

– Ты, верно, озяб в дороге, Мишенька? Такая отвратительная, промозглая погода, – зябко передернула плечами Екатерина Ильинишна. – И захотел есть. Пойдем, я отогрею тебя кофеем.

И она увела мужа.

Михаил Илларионович умылся и сел завтракать.

– Весь город удивлен, почему государыня назначила тебя послом, – рассказывала за столом Екатерина Ильинишна.

– Она всегда была заботлива и добра ко мне. А что же удивительного в моем назначении?

– Ты ведь никогда не был дипломатом.

– Официальным – да, но вести переговоры с врагом мне приходилось неоднократно.

– Но ты же военный человек, генерал.

– В прошлый раз, в тысяча семьсот семьдесят пятом году, ездил послом в Турцию князь Репнин, генерал-аншеф. А наш поверенный в делах в Константинополе теперь – полковник Хвостов. Он командовал Троицким пехотным полком. Видишь, все военные. Война и мир тесно связаны. Римляне ведь говорили: «Si vis pacem, para bellum».

– Это что значит? – задумалась Екатерина Ильинишна. – «Мир и война – сестры», не так ли?

– Почти так: «Если хочешь мира, готовься к войне». Мы хотим мира. Так кому же и думать о нем, как не нам, военным!

– Может быть, в этом и есть резон. Ты турок знаешь, всю жизнь имел с ними дело, и они тебя должны помнить.

– Если уже позабыли Кагул, Очаков и Измаил, то не могли еще забыть Мачин: ведь всего полтора года тому назад я неплохо побил у Мачина их великого визиря. Думаю, потому и назначили меня послом: с победителем приходится больше считаться! Тем более что великий визирь остался тот же.

– А кто он?

– Юсуф-паша, по прозвищу «Коджа» – большой. Прозвали за высокий рост: турок – как колокольня. Борода у него, словно у пророка, по пояс, но талантов никаких. В молодости служил у капудана Гази-Хасана, на адмиралтейские деньги торговал на фрегатах с лотка. Разбогател, купил чин паши.

– Как у них просто!

– Да, у турок решают всё две вещи – деньги и кинжал.

– Что было бы, если б у нас торговец с лотка стал министром?

– У нас и такие были.

– Кто?

– Меншикова забыла? А сколько у нас министров хуже любого лоточника! – махнул рукой Михаил Илларионович. Помолчал и сказал: – Да, как воевать с турками, я знаю, а вот как удержать их в мире – еще не пробовал!

– Найдешься! Я где-то читала, кажется, у леди Монтегю, что, если хочешь заслужить расположение турок, надо хвалить все ихнее.

– Ну, на эту удочку – на лесть – кого не поймаешь! – усмехнулся Михаил Илларионович. – Восток любит лесть, но больше любит подношения, бакшиш. Не зря Фридрих Второй говаривал: «Турок за деньги готов продать даже своего пророка!»

– Представляю, какие чудесные вещи вы повезете в подарок султану и всем этим пашам. Драгоценные камни, меха, золото…

– Надо будет выбрать верного человека для надзора за дарами. Я вообще наберу в свиту побольше своих людей. Вытребую из моего Бугского егерского корпуса.

– Кому же ты поручишь хранение подарков?

– Майору Павлу Андреевичу Резвому.

– А-а, это верно. Он вполне подходит: порядочный и преданный человек. Мишенька, а нельзя ли пристроить куда-либо Федю Кутузова?

– А что с него толку-то, с Феди?

– Свой человек. Возьми, голубчик!

– Разве что офицером для посылок – на большее он не годится, – ответил Михаил Илларионович. – А скажи, что нового во дворце? Императрица долго оплакивала смерть Потемкина?

Екатерина Ильинишна улыбнулась:

– Ты помнишь, мы когда-то играли у Груши комедию Детуша «Привидение с барабаном»?

– Помню, ты играла баронессу.

– Ну так вот. Баронесса убивалась по мужу до тех пор, пока портной не принес ей красивое турецкое платье. То же было и здесь: императрица скоро утешилась…

– А как чувствует себя ее новый любимчик Зубов?

– С каждым днем все больше входит в силу и все больше наглеет. И как ему не наглеть, если придворные льстецы уже уверяют, что этот Платон достойнее древнего Платона.

– Ну, знаете! – возмутился Кутузов.

– Льстецы и просители стараются попасть к нему в уборную, когда он одевается и причесывается.

– Это что ж, как было у мадам Помпадур или у кардинала Флери? – усмехнулся Михаил Илларионович.

– Наш Федя Кутузов пошел к нему с прошением – хотел перевестись в гвардию, но вынужден был уйти ни с чем.

– Зубов не принял его?

– Не то. У Зубова тоже есть своя фаворитка – обезьянка. Она живет у него на свободе. Прыгает по ширмам, столам, диванам. С печки на люстру, с люстры на плечи посетителей. Увидит у кого-либо высокий тупей, прыг на плечи и ну теребить его. Льстецы и просители терпят, а наш Федя испугался за свой пышный тупей и ретировался.

– А как наследник Павел Петрович? Все в том же небрежении?

– Да. По-прежнему живет у себя в Гатчине. Возится со своим гатчинским гарнизоном. До других дел императрица его не допускает. А сама она сейчас занята женитьбой старшего внука, Александра.

– Не рановато ли ему жениться? Позволь, а сколько же Александру лет? – вдруг задумался Михаил Илларионович. – Он, кажется, на год старше нашей Прасковьюшки.