Бываевы по рождению были питерцами. В Филаретово они переехали потому, что домик им по наследству достался. Долгие годы они жили беспокойно и бедновато, к тому же в коммуналке. Перебравшись в Филаретово, они обрели некоторый, хоть и очень скромный, достаток и жизнь более спокойную. Тетя Лира была уже на пенсии и подрабатывала в ново-ольховской аптеке – ездила туда на автобусе, а то и пешком ходила, благо недалеко. Там в аптеке она мыла всякие банки-склянки и поддерживала чистоту в помещении. А дядя Филя работал учетчиком на ново-ольховском песчаном карьере – в ожидании пенсии. Работенка у супругов была, что называется, не пыльная. Времени на домашнее хозяйство, на огород вполне хватало.

Жили Бываевы дружно и мирно. Но, ясное дело, имелись и у них свои неприятности. Тревожили думы о будущем племянника – Валика. Огорчало поведение соседки – Людки Мармаевой. Эта нестарая и на вид даже симпатичная женщина совсем не следила за своими курами, и они часто проникали на участок Бываевых, нахально копались в грядках.

И еще одна забота томила тетю Лиру и дядю Филю. То была забота об укреплении и наращивании здоровья.

С той поры как они перебрались в Филаретово, им захотелось продлить свое земное бытие. Забота о здоровье проистекала отчасти и из-за того, что тетя Лира с юных лет работала то сиделкой в больнице, то мойщицей в аптеках и через это прониклась огромным уважением к медицине. Этим уважением она заразила и своего мужа. Дядя Филя возлюбил принимать всякие лекарства, даже вне зависимости от их прямого назначения. Когда в аптеке, за истечением срока хранения, списывали различные медикаменты, тетя Лира приносила их домой, и дядя Филя за милую душу глотал разные там антибиотики, аспирины, реапирины и не брезговал даже пилюлями против беременности. «Организму все пригодится, организм сам знает, куда какие вещества в теле рассортировать», – говаривал он. Должен я добавить, что дядя Филя, может быть благодаря лекарствам, а всего вернее – наперекор им, был в общем-то здоров. Правда, он страдал плоскостопием, из-за этого его даже в армию не призвали, но в остальном чувствовал себя неплохо, так же, как и его супруга.

Любимым и, пожалуй, единственным чтением Бываевых был популярный журнал «Медицина для всех». День, когда тетя Наташа, местная почтальонша, вручала им очередной номер, казался им праздником. Тетя Лира тотчас же жадно склонялась над оглавлением, напевая старинную медицинскую частушку:

Дядя Филя подпевал бодрым голосом:

Наибольшим вниманием супругов пользовались те статьи и заметки, где речь шла о продлении срока человеческой жизни.

Хоть Бываевы люди были невредные, но все же мне повезло, что поселили они меня не в капитальном своем строении. Дело тут не в них, а в их домашней живности. Ну, поросенок – тот отдельно жил. Про кошку Фроську тоже плохого не скажу: она была пушистая, симпатичная и иногда целыми сутками где-то пропадала.

Зато Хлюпик – приземистый, раскормленный песик загадочной породы – всегда или в доме околачивался, или дежурил у калитки – в рассуждении, кого бы облаять или цапнуть. Он только на вид казался неуклюжим, а на самом деле был очень даже мобилен. И характер имел переменчивый. Подбежит к тебе приласкаться, хвостом виляет, а потом вдруг передумает и в ногу вцепится. Он и хозяев своих иногда кусал. «Замысловатое животное!» – говорил о нем дядя Филя, причем даже с оттенком уважения. «Тварь повышенной вредности»,характеризовал его Валик.

А тетя Лира души в Хлюпике не чаяла. Она где-то подобрала его щенком и выкормила. Она почему-то считала его очень честным. «Кусочка без спроса не возьмет!» – восторгалась она. Но воровать ему и незачем было – и так был сыт по горло. Однако он был хитер и понимал, что честность – это его основной капитал. Иногда он устраивал демонстрацию своего бескорыстия. Когда тетя Лира, прервав стряпню, уходила из кухни покормить поросенка. Хлюпик прыгал на табурет, оттуда на кухонный стол и там засыпал (или делал вид, что спит) рядом с фаршем или еще каким-нибудь вкусным полуфабрикатом. «Ах ты, ангельчик мой культурный! Лежит и ничего не трогает!» – умилялась тетя Лира, вернувшись в кухню, и, взяв песика на руки, относила его в комнату, на диван.

Вот так, значит, жили в поселке Филаретово Лариса Степановна и Филимон Федорович Бываевы и их подопечные. Жили и не знали, что пройдет год – и в судьбы их ворвется нечто небывалое, необычайное.

На следующий день по приезде к Бываевым я отправился в тот лес, где погиб отец. Его могилу на Серафимовском кладбище мы с матерью посещало регулярно, но на месте его гибели не бывали ни разу. Не тянуло нас туда. А главное, мы толком и не знали, где в точности случилось несчастье: из рассказов грибников – спутников отца в тот печальный день – известно было только, что произошло это где-то в бору за Господской горкой. Теперь, расспросив у Бываевых, где находится этот бор, я направился туда.

До речки меня сопровождал Валик. Он подробно растолковал мне, как идти к Господской горке, а сам расположился на берегу.

Минут сорок шагал я по береговой тропке, затем, когда показался вдали пологий холм, форсировал речку вброд и свернул налево. Начались густые кусты, среди них виднелись остатки каменного строения. В сторонке маячили кирпичные ворота с осыпавшейся штукатуркой: никакой ограды не было, ворота никуда не вели. Я понял, что это и есть Господская горка; здесь в незапамятные времена, как сказала тетя Лира, стояла барская усадьба.

На фоне ворот я увидел нечто голубоватое, движущееся. Подошел ближе – и узрел Элу. В сарафане, с корзиночкой в руках. Я, конечно, очень удивился и обрадовался. Но, поскольку у нас с ней был как бы негласный договор не здороваться при встречах и вообще избегать формальной вежливости, я обратился к ней так:

– Эла, когда я стряхнусь с ума, я тоже пойду искать грибы среди лета.

– Я не по грибы, я калган выкапываю, – ответила она и протянула мне корзинку: там на дне лежали какие-то корешки и детский совочек. – Это калган, папа на нем спирт настаивает.

– Не знал я, что твой предок выпить любит.

– Нет, он непьющий, ты же знаешь. Это для желудка… А сюда я зашла поздороваться с каменщиком. – С этими словами она приложила руку к воротам, к тому месту кладки, откуда, видно, кусок штукатурки отвалился совсем недавно; этот кирпич был густо-вишневого цвета, не выцветший, он выделялся среди других.

– Вот и поздоровались! – объявила Эла. – Лет сто двадцать тому назад он своей рукой положил этот кирпич, и с той поры ничья ладонь к нему не прикасалась. И вот моя коснулась. Это как рукопожатие.

– Не дойдет до каменщика твое рукопожатие, – съязвил я. – Есть эти ворота, есть этот кирпич, есть ты. А каменщик-то где? Выпадает основное звено.

– Каменщик жив! По-моему, все люди бессмертны. Конечно, не в божественном смысле каком-то, а в рабочем. Все, что сделаешь в жизни хорошего, – все идет в общий бессмертный фонд. Даже если дело незаметное, все равно.