Тута! Тута! Щедрая, веселая многородящая тута! Не знаю, сколько лет стоит наше село на этом склоне, но деревья, окружающие его, растут здесь давно. Это от них белым-бело в садах, и аромат сладких, перезрелых плодов преследует вас повсюду.

Самые ранние воспоминания детства у меня связаны с тутой. Вот наши собираются в сады, сегодня начало труски туты.

Я еще в том возрасте, когда весь запас слов родного языка ограничивается одним: «агу».

В арбе — кадки, ушаты. Колеса стучат по придорожным камням, кадки и ушаты гулко бьются друг о друга. Арба выносит нас за село…

Отец приставляет к толстому, морщинистому стволу дерева лесенку и медленно взбирается вверх. Гулкий удар дубинки по ветке — и шум падающих ягод на полотнище. Такие же удары дубинки и шум падающих ягод раздаются то там, то здесь.

Я сижу на краю циновки, передо мной горка ягод. Я ем свежую туту. «Агу», — возвещаю я, требуя к себе внимания взрослых, которым нет до меня дела. «Агу», — ору я, отбиваясь от роя мух, атакующих меня со всех сторон. «Агу», — бросаю в прохладу утра единственное слово, которое знаю, слово, которое означает благодарность за щедрое угощение.

Колеса снова стучат по камням, деревянные кадки и ушаты бьются друг о друга, и арба опять катит нас в сады. Но теперь по приставной лестнице на дерево взбираюсь я…

Тута! Тута! Радость моя, радость друзей моего детства, моих сверстников, радость и матерей, потому что ты избавляла их от забот о куске хлеба для нас на все лето. Какое еще лакомство полезет в рот, если в садах так много опавшей туты!

Но постой, что это? Я ударяю дубинкой по ветке дерева, а ягоды летят мимо.

— Куда бьешь, не видишь, где полотно? — кричит на меня дед и тут же замолкает.

Мимо дерева проходит девушка. У нее две толстые, длинные косы: одна перекинута через плечо на грудь, другая струится по спине. А лицо…

Какое мне дело до кос этой девушки, до ее лица! Я ударяю по ветке, снова ягоды летят мимо полотна. Дед больше не делает мне замечаний, только бубнит под нос что-то вроде «молодо-зелено» и долгим взглядом провожает девушку.

Но это уже не дни моего детства, это повесть моей юности.

Кузнец Верди-даи

В наше село приехал на машине человек. Это была первая машина, которую мы видели. Все жители высыпали на улицу, один только кузнец Верди-даи не тронулся с места, продолжал работать у наковальни. Незнакомец вышел из машины и послал мальчиков позвать кузнеца.

— Дедушка Верди, тебя зовут! — крикнул мальчик, подбегая к кузнецу.

Верди-даи, не отрываясь от дела, ответил:

— Передай, что я занят.

Мальчик передал человеку у машины слова кузнеца, и тот улыбнулся.

— Скажи, что по важному делу зовут.

Мальчик побежал к кузнецу и скоро вернулся.

— Что он сказал? — спросил гость.

— Сказал, что он занят самым важным делом, какое только есть на свете.

Гость достал папиросы, закурил, дал закурить другим и сказал:

— Ну что ж, раз так, придется подождать.

Кузнец кончил работу, вытер руки о фартук и подошел к незнакомцу.

— Чем ты занят, мастер, что не уважил просьбу приезжего? — спросили кузнеца.

— Я и сейчас понапрасну не терял бы времени, если бы не уважение к гостю, — ответил кузнец.

— Хорошо, — сказал незнакомец, и глаза его лукаво засветились. — Я не буду тебя задерживать. Скажи, в чем ты испытываешь нужду?

Кузнец оглядел незнакомца с ног до головы, потом перевел глаза на машину и сказал:

— Я вижу, ты простой человек. Но у тебя машина! Может, и вправду в твоих руках есть сила? Советы дали людям землю, а вот пахать нам нечем. Не можешь ли ты нам помочь? Нет у меня железа для лемехов.

— Хорошо, я постараюсь помочь вам, — пообещал незнакомец и уехал.

Через три дня в кузницу Верди-даи привезли железо для лемехов.

Человек, который прислал кузнецу железо, сказывают, был Киров.

Живая летопись

У детей свой нюх на время. Вглядитесь, в какие игры играют они, по ним не трудно определить, что переживает мир в этот час.

Я даже больше скажу: если кто-нибудь вел бы запись этих игр, цены бы не было ей. Такая запись свободно сошла бы за живую летопись быстротечной нашей жизни…

Судите сами. Где-то далеко в России шла война, а мы у себя в Норшене собирали патроны, стреляные гильзы. В своем селе мы не видели еще живого дашнака, а уже играли в Нжде и Дро. Были такие предводители у дашнаков. Мы, норшенская ребятня, играли в предводителей дашнаков. С таким же успехом мы играли в белых и красных. Это натурально и естественно.

Моя пятилетняя дочь Майя с утра, сопя носом, что-то мастерит в своем уголке. Я уже не сомневаюсь: она собирается пустить в окололунную орбиту свой новый спутник.

Ерикский мечтатель

В каждом селе есть свои чудаки и философы. Таким чудаком в Ерике был Петрос-кери.

Много воздушных замков строил Петрос-кери, и все они разбивались при столкновении с суровой жизнью. Каждый раз, когда рушилась мечта, люди видели, как у Петроса-кери ниже опускались седеющие брови да глаза наполнялись задумчивой грустью.

Тому лет двадцать пять будет, как я попал в это село. Помню, как сейчас, длинный матерчатый сачок, которым ерикские пионеры «ловили» ветер. Помню желтеющие нивы зрелой пшеницы, которая уже не потечет в амбары богачей…

Петрос-кери был еще молодым. Он тогда только что пережил большую беду.

На своем участке он разбил фруктовый сад и не обнес его забором. «Злодеев-богачей теперь нет, а свой своего не обидит», — так думал Петрос-кери. Пока молодые деревца росли, никому действительно не было до них дела, никто не трогал их. Но вот завязался первый плод. Тут и нагрянула беда.

Однажды, придя в свой сад, Петрос-кери застал его начисто обобранным…

Я запомнил тогда его длинные, опущенные книзу брови, задумчивую грусть темных глаз.

Случилось так, что через много лет я снова попал в Ерик. Все было в нем, как прежде: тот же полосатый сачок у въезда в село, те же нивы, те же склоны, тот же аист у берега быстрой горной реки, прыгающей по камням, аист, расточающий свой юный, вечно ликующий шум.

Но что это? Прямо у проселочной дороги золотятся груши, пылают розовым румянцем пушистые персики, и никто их не сторожит. Нет ни заборов, ни колючей изгороди. Однако никто не заходит в неохраняемые сады, ничья рука не нагнет ветки.

Вдруг я увидел своего старого знакомого — Петроса-кери. Он