Каден снова покачал головой:

– Не знаю, Тристе. Я ничего этого не понимаю. Я едва ли могу высказать, что со мной происходит.

– А он говорил тебе про обвиате?.. – осторожно спросила Тристе.

Каден только головой мотнул.

Они еще посидели молча. С площадки в поселке донеслись голоса, смех, потом все стихло. Каден оглянулся на дом – на хижину двух мертвецов, ставшую им тюрьмой. Прежде он бы соображал, строил планы, искал выход. Он помнил то прежнее звериное нетерпение. Помнил – но не ощущал. Впервые он увидел смысл в высказывании хин: «Ты живешь внутри своего сознания». Пусть они оба заперты в Рашшамбаре, но, и гуляя по самой удаленной долине Костистых гор, им не получить свободы. Разум – клетка, и из нее не вырваться. Выход только в смерти.

– Почему ты ее не убила? – спросил он, снова обратившись к Тристе.

Девушка подняла руку к груди, словно что-то шевельнулось в ней – что-то незнакомое. Присягнувшие Черепу снабдили обоих одеждой пустынников, не слишком отличавшейся от балахонов хин, но Тристе не отказалась от простых штанов и рубахи, в которых он увидел ее несколько дней назад. По ее плечам тянулись шрамы, серебристые в лунном сиянии, почти прекрасные. Ногти у нее – вырванные Экхардом Матолом – отросли, но стали неровными, ребристыми. Того, что сломано, не вернешь как было.

Она ответила на его вопрос с застывшим лицом:

– Я не…

– Я не про обвиате говорю, – пояснил Каден. – Это для нее спасение, а не гибель. Но если ты не хочешь вернуться в Копье для проведения обряда, то могла бы уничтожить Сьену или нанести ей такой ущерб, что она уже не сумеет прикоснуться к этому миру.

– Только убив себя.

Каден пожал плечами: какой пустяк.

– Ты все равно умрешь. Как все мы. Если ты так ненавидишь богиню, почему бы не захватить ее с собой? – Он помолчал, мысленно поворачивая в мозгу следующее предложение, и только потом высказал его: – Мы могли бы убить их обоих.

Тристе уставилась на него, приоткрыв рот:

– А как же твое «спасти всех»? Как же победа над кшештрим и сохранение человечества? Ты ведь ради того и запер меня в Копье. Потому и искал меня, когда я сбежала. Тебя заботило только обвиате, заботило, как бы выпустить свою богиню, спасти ее, и к Халу оставшийся труп…

Она задохнулась, сбилась, тяжело дыша.

– Может быть, я не о том заботился, – тихо ответил Каден. – Я все думаю, чего мы с тобой не насмотрелись! Вспоминаю, как аннурцы резали монахов в Ашк-лане. Думаю об ишшин в Мертвом Сердце, об Адиве и твоей матери, о заговоре против империи. Об Адер, которая убила Валина, а потом лгала мне… Зачем все это сохранять? Зачем мы хотим что-то из этого спасти?

– Я не хочу, – ответила Тристе. – Я не пытаюсь спасти богиню или твою империю, поцелуй ее Кент. Гори оно все огнем. Я сама бы подожгла…

– Мы могли бы так и сделать, – сказал Каден.

Мешкент в бездне его разума взревел, как зверь. Каден заглянул в бездонную пустоту ваниате. Падать так легко.

Он указал Тристе на край обрыва, на пропасть за краем рашшамбарской вершины в десятке шагов от них.

– Тут могли бы и закончить.

Ответ Тристе прозвучал тихо и потерянно:

– Я не хочу умирать.

Каден уставился на нее. Она уже столько раз подходила так близко…

– Почему не хочешь?

– Не знаю, – беспомощно покачала она головой.

– Впереди то же самое, Тристе. Снова бегство, голод, мучения.

– Может, мы выберемся. Спасемся.

Каден устало покачал головой:

– Все равно. Тюрьма – это не Рашшамбар. – Он постучал себя пальцем по виску. – Вот тюрьма.

Тристе растянула губы, как будто готова была кинуться на него, выдрать зубами глотку, но не шевельнулась. Из ее горла вырвался не вопль, а бессильное рыдание. Он смотрел на нее, смотрел, как дрожат плечи, вглядывался в совершенное, изуродованное тело, содрогающееся от горя.

– Об этом я и говорю, – тихо сказал он.

Она не ответила. Просто закрыла лицо руками.

– Разве все это, – он указал на нее, – может быть правильно? Длинный Кулак, прежде чем мы отправились за тобой, убеждал меня, что мы для того и существуем, но может ли это быть хорошо?

Каден склонил голову к плечу.

– Ты – как рыба без воды. Эта борьба, эти страдания – ими нельзя дышать. Никто из нас не может ими дышать.

Тристе медленно подняла голову. Спутанные черные пряди упали ей на лицо, но глаза смотрели на него твердо, хотя тело еще содрогалось от немыслимого горя. Мешкент в сознании Кадена зашевелился, будто уловив страдание девушки и насыщаясь им.

– Есть и другое, – тихо сказала Тристе.

Голос у нее словно порвался, слезы еще текли по щекам, и она их не утирала.

– Где? – спросил Каден.

Она беспомощно указала на него, на себя.

– Здесь. В нас. В жизни.

– В этом вся жестокость, – ответил Каден. – В этой вере. В этой надежде. Это хуже пыток Мешкента. Это нас и удерживает, заставляет принимать страдания. Младшие боги – не дети Сьены и Мешкента, они – их генералы, наши тюремщики.

Он покачал головой, припомнив сидящего за костром Длинного Кулака в палатке на Пояснице.

– Бог назвал нас инструментами. Мы – рабы.

Каден медленно встал на ноги, принуждая двигаться протестующие мышцы и кости. И это тоже работа Мешкента. Он изучил боль и отстранил ее. Они жили в перекрученном богами мире, а теперь сами боги угодили в ловушку. Каден поднял с камня нож Тристе. Клинок не больше трех дюймов в длину и туповат, но дело сделает. Бедиса так непрочно сплела души с телами.

Он приставил острие к сгибу локтя, провел по коже зазубренной сталью. Мешкент шипел и корчился. Каден отвернулся от бога, разглядывая проступающую за лезвием темную кровь. С кровью пришла боль, яркая и горячая.

«Эта боль для того, чтобы меня остановить, – думал он. – В ней и надежда, и страх».

Все человеческие чувства – просто забор, стена, выстроенная богом для сохранения своего ценного имущества.

Какая хлипкая загородка!

Мешкент уже бушевал, свирепо выл, все его требования смешались в единый вызов. И то, что бог был по ту сторону хребта, в бездне без исхода, ничего не меняло. Если бы Каден снова провалился в ваниате, он бы уже не выбрался на свободу. Киль много месяцев твердил ему об этом, но Киль ошибался. Как мог понять кшештрим, насколько глубоко изломано человечество, как отчаянно оно нуждается в спасении.

Уход. Так называли монахи удаление из мира людей в совершенный мир небес, к снегам и камням. Они тоже ошибались. Уходить не требовалось, уход был вторичен. Главное – отпустить. Каден оценил форму своего сознания и теряющееся в облаках узкое каменное лезвие гребня. Он чувствовал, как соскальзывает вцепившаяся в гребень рука. Он улыбнулся и отпустил.