Блоха выдернул у нее руку, и она распахнула веки. Плита упала, и вся стена дрогнула.

– Пошли. – Командир крыла подбородком кивнул на реку, и, отхватив от подола полосу ткани, принялся заматывать окровавленную руку. – Ходу!

Валин взвалил Афориста на спину. Тот сдавленно вскрикнул от рывка в раненой ноге, но Валин уже ступал по неровной земле, уставив взгляд на зеленый откос к Хаагу в ста шагах впереди. Здесь, на севере, река была в ширину не более полусотни шагов. Прямо перед ним, под берегом, она текла ровно, но за этой тихой отмелью течение взбивало бурую пену и буруны у тяжелых валунов.

Смешно было подумать, что кто-то здесь выгребет. В лучшем случае они могли надеяться сколько-то продержаться на плаву, не дать реке затянуть себя на глубину и раздавить всей тяжестью. У оставшихся на стене легионеров шансов не было. Кеттрал плавали с детства, и все равно Валин сомневался, что справится. Но деваться некуда.

Он оглянулся. Сигрид спотыкалась на ходу, как пьяная. Блоха вел ее под локоть, направлял, но у него кровоточила наспех перевязанная рука, и темное лицо сделалось серым, пепельным.

– Это потом, – буркнул себе Валин.

Он надежнее пристроил на плече Ньюта и снова повернулся к реке, но замер на полушаге. Из другого прохода в южной стене хлынули всадники, отрезали кеттрал от берега. Нашли брешь в Миертинском форте – сбоку или поверх, уже все равно, потому что они были здесь: несколько, потом десяток, и валили все новые, нацеливали копья, распалялись при виде загнанной в угол добычи. Валин выхватил из-за пояса топор и хотел переложить Афориста так, чтобы дать себе свободу движения.

– Брось, – простонал Ньют. – Положи меня. Для такой драки нужны обе руки.

Поколебавшись, Валин опустил подрывника на землю. Пока он доставал второй топор, Ньют, гримасничая и едва не теряя сознание, приподнялся на руке, выровнялся и вытянул из-за пояса оба ножа. Ножи против конных с копьями. Почти бесполезно, но боль, казалось, отпустила солдата, и Афорист острым блестящим взглядом следил за выстраивающимися для удара всадниками.

Их догнал Блоха. Сигрид он теперь нес на руках, как ребенка. Веки у нее были открыты, но глаза закатились под лоб. Командир крыла бережно и терпеливо, будто не видя наступающих всадников, уложил ее и, морщась, выпрямился.

– У нас всего один шанс, – заговорил он. – Они накатят волной. Будет миг, когда волна разобьется, и еще один, когда она нас минует. Тогда бежим к реке.

Ответить Валин не успел, не успел даже кивнуть, и ургулы не успели пришпорить коней, потому что полуденное небо разорвал, прорезав гул реки и крики всадников, новый звук. Он заглушил рокот копыт и тяжелые удары крови в ушах – крик-кинжал вспорол мягкое подбрюшье неба. Валин замер, пораженный паникой древнее разума, властно повелевавшей бежать, прятаться, искать место, куда не доберется этот страшно звенящий вопль. Паника мыши и зайца, мелких тварей, беззащитных перед небом; паника жертвы перед лицом хищника. И только следом, поверх нутряного порыва, пришла запоздалая, медлительная мысль: кеттрал.

Ургульские кони били копытами землю, отказываясь подчиниться седокам. Валин развернулся с топорами в руках, оглядел южный небосклон, всмотрелся… Вот! С криком вдоль долины реки, едва не цепляя растопыренными когтями пенную воду, едва не задевая берега распростертыми крыльями, летела птица – золотая, как закатное солнце, черноглазая, с широким клювом, яростная, как сама месть.

Блоха ее тоже видел.

– План меняется. Готовимся к посадке на лету. Валин, ты с Ньютом – как выносят тела. Просигналь, что у нас раненые, пусть заходят на половинной скорости.

Валин не шевелился. До птицы оставалась еще миля, но он различал фигурки на когтях, крошечные силуэты на фоне серого неба. Даже его зрение не позволяло на таком расстоянии увидеть лиц, поэтому он на миг закрыл глаза, нашел так долго жившую в нем темноту и вслушался. За криками перепуганных лошадей и их всадников, за шумом ветра и гулом реки, под всеми звуками мира или поверх этих звуков он услышал голос: «Плевать на всех сраных ургулов разом. Подхватываем и уходим…»

– Святой Хал, – выдохнул он, распахнув глаза. – Святой драный Хал, это Гвенна!

– Я тебе говорил, – буркнул Блоха, снова поднимая на руки Сигрид.

– Что говорил? – не понял Валин.

– Еще на Островах, когда вы заваливали сбросы бочонка, я говорил, что из них выйдет хорошее крыло.

Ургульских коней приучали к огню и стали, тренировали атаковать строй пеших копейщиков, но никто не готовил их ко встрече с кеттралами. Под оглушительный крик птицы кони взбесились так, что даже ургулам непросто было удержаться в седлах.

– Ну, – рявкнул Блоха, – к реке! Посадка оттуда. Туда лошади не пройдут.

Валин вбил топоры за пояс, взвалил Афориста на плечи и бросился бегом.

Только у реки, зайдя как можно глубже в воду и пристроив Ньюта на спине, как учили для выноса раненых, оценив угол, под которым заходила птица, он заметил, что Блоха с Сигрид отстали. Ужас застрял костью в горле. Он развернулся и увидел, что они застряли на половине берегового откоса, окруженные теми всадниками, которые сумели совладать с лошадьми. Клинок Блохи расплывался от стремительного движения, он подрубал ноги коням, сносил головы среди леса копий. Он чудом умудрялся еще сдерживать ургулов, хотя действовал одной рукой, держал на себе раненую не легче собственного веса, и его теснили со всех сторон. Гвенна приближалась, летела к ним, но не успевала.

Валин быстро и бережно опустил Афориста на отмель.

– Что?.. – выдохнул тот.

Он лишился чувств при беге и пришел в себя, когда холодная вода залила ему грудь.

– Я назад, – бросил Валин.

С первого шага к берегу, сражаясь с течением реки, как с неподвижностью в кошмарном сне, Валин понимал, что ему конец. Между ним и товарищами-кеттрал было слишком много ургулов, слишком много мечей и копий. Ни текущая в крови сила сларна, ни небывалая скорость движений не давали надежды выстоять в одиночку против такого напора стали и коней.

Понимание не принесло с собой страха. И печали тоже. Он ощущал только светлое звенящее оживление, до странности схожее с облегчением. Выжив после ножа Адер и падения с башни Андт-Кила, он скрылся в лесах не только потому, что не находил для себя места среди войны, но и от ужаса – ужаса перед тем, чем стал, чему научился и что делал. Слепота пробудила в нем яд сларна, нечто темное и злобное, и он не сомневался: оставшись среди людей, он совершит что-то ужасное, непоправимое, непростительное.

Последние дни с Хуутсуу и Блохой не ослабили этого чувства. Валин помнил, как зажимал шею ургулки, как их кровь заливала нагие тела. И еще помнил людей, которых в самом деле убил, десятки и десятки ургулов. Убил на войне, его этому учили, но его страшило не убийство, а радость от него.

«Пора, – думал Валин, выдыхая горящий воздух, разгребая коленями мелкую воду. – Пора с этим кончать».