Ваниате сомкнулось вокруг – бесконечное, неоскверненное. Из его пустоты представлялось невозможным, что он когда-то считал это нелепое сооружение из плоти и крови собой. Он взглянул на нож, на вспоротую острием кожу. Как он старался сохранить свое тело, а зачем? Хин настежь открыли дверь его клетки, а он снова захлопнул ее и повис на решетке, отказавшись от свободы.

Это так просто. Проще, чем дышать.

Мешкент взревел. Этот звук ничего не значил.

А потом на его запястье сомкнулись пальцы Тристе, отвели нож.

– Что ты делаешь?

Каден с недоумением обернулся к ней:

– Я ухожу…

Он указал ей на порез.

– Не смей! – прорычала она в судороге страха и смятения.

Тихим голосом он возразил:

– Тристе, ты не понимаешь. Все, что ты сейчас чувствуешь, тебе не обязательно чувствовать. Никем не положено. Ты как больная, твердящая о красоте своей болезни. – Каден улыбнулся ей. – Ты можешь выздороветь. Стать цельной.

Он хотел резать дальше, но она не выпускала запястья. Пальцы как стальные.

– Пусти меня, Тристе.

– Нет, – замотала она головой.

– Почему нет?

– Все, все плохое, что случилось в моей изгаженной жизни, случилось из-за тебя, и ты не бросишь меня одну!

– Я тебя не бросаю, – улыбнулся он. – Мы можем покончить с этим вдвоем.

Он провел пальцем по ее шее. Кожа была нежной, как сливки. Что-то в нем шевельнулось – содрогнулся издавна живший в нем зверь. Он затоптал это шевеление.

– Ты в ловушке, – говорил он, проводя линию от горла к сердцу и чувствуя, как оно колотится в грудь. – Из нее можно выбраться.

– Хватит об этом!

Каден покачал головой. Рука стала липкой от крови, но этого мало. Надо резать глубже, дальше.

– Пусти меня, Тристе.

– Я сказала: хрен ты меня бросишь, гад!

Она крутанулась, вывернула ему руку так, что нож выпал из пальцев, а потом и сам он упал.

«Какая сильная», – смутно подумалось ему.

Даже в ту ночь в Ашк-лане, нагой ожидая его в постели, Тристе не была так сильна.

Он больно ушибся, набил синяк на бедре, потом стукнулся головой. На несколько ударов сердца завис в головокружительном тумане пошатнувшегося ваниате. Боль за пределами транса пылала – в плече, в затылке, но боль не могла его настичь, пока…

– Хватит! – взвизгнула Тристе, хлестнув его по лицу. – Не смей прятаться в свой сраный транс. Ты меня здесь не бросишь!

Еще одна пощечина.

– НЕ БРОСИШЬ! – Она рвано, хрипло дышала, тряслась всем телом от ужаса и усилия. – Я тебе не разрешаю. Я тебя не отпущу.

Слезы залили ей лицо, приклеили пряди волос к щекам. Она была воплощением страдания, безумия – всего, чего они не должны были познать.

«Кшештрим правы», – подумал Каден.

И тут она замолчала. И замерла. Он ощутил на себе ее тяжесть, ставшую вдруг неподвижной и неуклонной. Только грудь ее поднималась и опадала, мучительно втягивая воздух. И ее шепот, когда она снова заговорила, был сдержанным, но твердым, как обтесанный камень.

– Я не позволю тебе оставить меня одну.

– Тристе…

Она мотнула головой. Она еще плакала, но в глазах был вызов – памятный ему вызов. Была сила. Она нагнулась к нему и прижалась губами к его губам.

Он не ждал, что отстраниться будет так трудно.

– Ты же меня ненавидишь, Тристе.

– Да, – шепнула она.

– Я тебя предал.

– Ты меня предал, и ты меня выдал. И ты думаешь, в этом твое отпущение? Нет. Теперь, Каден, в последний раз я не молю и не уговариваю. Я требую: не смей!

Глаза у нее были круглыми, как луны, яркими, лиловыми, переливчатыми в свете его горящих глаз. И тяжела она была – будто на него легла вся эта теплая ночь.

– Каждый твой выбор обернулся ошибкой, – шептала она. – Я больше не стану делать по-твоему.

Второй поцелуй не вытащил его из ваниате – не совсем, но если раньше Каден проваливался в транс, как в бездонный колодец, то прикосновение Тристе стало крюком, впившимся в его разум и удержавшим от падения. И он повис на нем, вращаясь в пустоте. А потом она медленно, с ужасной неодолимой силой потянула вверх.

Монахи приучили Кадена к ударам. Они приучили его часами сидеть на снегу. Приучили до кровавых мозолей ворочать камни, голодать, страдать и выходить за пределы страдания. Они провели его сквозь все доступные плоти виды аскезы. Но такому они не учили.

Он сумел отшатнуться на какое-то мгновение:

– Тристе…

Слово стерлось, а новых не пришло на смену. Ее ладони баюкали его затылок, грудь прижималась к груди, язык бегал по его зубам. Так она убивала Экхарда Матола: своим легким телом прижала его к кента и расчленила. Нет, то была не Тристе. Сьена.

В глазах обнимавшей его женщины Каден не видел и следа богини. Просто женщина – сильная, яростная, решительная – вжималась в его тело, рвала с него рубаху, запускала ладонь на грудь. Он протянул руки, привлек ее к себе и очнулся от ваниате.

Звериный дух. Так называли монахи мириады требований плоти: ярость и голод, страх, желание, похоть. Но никакие предостережения наставников не передали Кадену великого могущества этого духа.

Он скользнул ладонями по спине Тристе, по рубцам шрамов, через голову потянул с нее легкую рубашку. Она повернулась, помогая, отбросила одежду и снова упала на него, потерлась упругой и гладкой кожей о кожу.

Горячий вздох вырвался из ее приоткрытых губ:

– Не только страдание.

Каден поцеловал ее и еще раз поцеловал. И еще.

– Монахи ошибались, – шепнул он наконец, слыша откровение в собственных словах. – Ил Торнья ошибался.

– Конечно ошибались, дурень. Конечно, ни хрена они не знали.

Они всю ночь выясняли, сколь велика была ошибка, цеплялись друг за друга, шептали невнятные слова, находили мучительное совершенство в соприкосновении тел – древнюю, бесспорную истину, о которой сотни раз слышали, но раньше не понимали, а луна пустыни скользила по небу, и миллионы дрожащих равнодушных звезд прожигали дыры в ночи.

Гвенна помнила день, когда влюбилась в Валина. А может, слово «влюбилась» здесь не подходило. Ей тогда было всего двенадцать лет, но, как это ни называй, ее словно мешком кирпичей в живот ударило.

Каждый год проводили гонки на шлюпках вокруг Карша. Ветераны состязались с ветеранами, а кадеты со своими сверстниками. Гвенна никогда не была поклонницей плавания под парусом – ветер всегда дул не в ту сторону, и слишком часто ее било по голове поворотным реем. Но гонка есть гонка, и Шаэль ее побери, если она станет сидеть на бережку, пока другие кадеты мокнут и набивают синяки. Среди молодых была девочка по имени Гелли (она отсеялась задолго до Пробы). Не мастерица с мечом и луком, с лодкой она обращаться умела, и Гвенна за месяц до состязания подошла к ней.