– А чего? – напружинился Ной. – Мне-то которое дело? И что? Стал быть, приговор приведен в исполнение!

– Какой… приговор? – спросила Прасковья Дмитриевна.

– Как по листовкам, значит. Мало ли он исказнил людей?! – отчеканил Ной.

– Ты была в тайге, когда здесь палачу был вынесен смертный приговор от имени его жертв, – пояснил Артем. – Такую мы ему пилюлю состряпали и разбросали листовки по всему городу. Вот только непонятно, кто с ними разделался на пустынной дороге? На каждого потрачено всего-навсего по одной пуле. Чистая работа!

– Якши работа! Якши! – прищелкнул языком Абдулла. – Такой работа только батыр умеет! Сверху вниз – может, с коня, может, не с коня – один пуля в лоб генералу, другой пуля в глаз поручику. Якши! Вся Кача гудит: молодец, батыр! Я тоже выражаю мой глубокий уваженья батыру. Смерть карателю! – И Абдулла смачно плюнул на пол.

– Вот дела так дела! – сказала Прасковья Дмитриевна, оторопело глядя на Ноя.

Ной и ухом не повел: все это его не касается! Он сидел у порога, чинно сложив руки на коленях и уставившись в темный угол. Убили Дальчевского? Собаке – собачья смерть!

– Ну, ладно, – подвела итог Прасковья Дмитриевна. – Этого надо было ожидать. Меня волнует другой вопрос – почему до сих пор нет Казимира Францевича? Что с ним могло случиться?

– Может, наш портной заболел? Всю неделю шибко кашлял, совсем больной был. Простывал. Домой не может ходи. Спать лег типография? – высказала свои соображения старуха-татарка.

– Нет, этого с ним никогда не бывало, – отмела Прасковья Дмитриевна. – Я в страшной тревоге. Сколько можно ждать?! Уже час ночи, а его все нет! Неужели схватили?! У меня такое предчувствие, будто мы никогда уже не встретимся с Казимиром! Ну что же Слава не идет? Я же его послала в половине двенадцатого. А сейчас сколько?

– Десять минут второго.

– Пора, давно пора. Выйди, Артем, посмотри.

Вскоре в избушку вернулся Артем в сопровождении белобрысого парня в промасленной тужурке, с инструментальным ящиком в руках.

– А, Слава! Ну, говори!

– Накрылись. И хата, и киоск. Сдуло.

– Как?!

– А черт его знает как! При киоске дежурил Резвый. Я его разыскал. Он сказал, что в четыре часа дня из этапного эшелона бежали трое. Станцию оцепили солдаты линейного батальона и конвой эшелона. Резвый удул. Когда вернулся в семь часов вечера, оцепление было снято. Где он шлялся столько времени, черт его знает. Киоск уже был закрыт. Резвый подумал, что Цыганка ушла домой.

– И потом?

– Ну, нашел я его. Он в Николаевке живет. Пошли с ним обратно на вокзал. К сорок девятому сунулись и чуть не нарвались. У них тридцать седьмой и тридцать восьмой вагоны с арестованными. Я будто иду мимо. Выскочил чех – штык на меня: «Стой». А у меня гаечный ключ, ящик с инструментами. Заглянул в ящик и погнал в сторону. Резвый говорит, что в вагонах тихо.

– Полно там, – сказал Ной.

– Тихо было.

– Допросы сымают в одиннадцатом вагоне.

– Вот черт! Надо же!.. Трех чехов, говорят, арестовали за спекуляцию сахарином и еще чем-то. Они вовсю спекулируют.

– А изба стариков?

– Завал на весь гудок. Ее мы пощупали с Резвым после сорок девятого. У вокзала какой-то солдат подошел, спрашивает: не знаем ли адреса, как можно достать самогонки. Резвый ему: «Есть адресок, да вот нам тяжело с инструментом тащиться. Сбегай для себя и для нас». Дал ему десятку и указал на хату. Тот пошел, а мы за ним наблюдать стали. Как только он завернул в ограду, там и цапнули его. Ясно! Завтра мы еще проверим избу. Может, старуха осталась?

– Ладно, – поникла на какое-то мгновение Прасковья. – Все ясно! Похоже на провал. Мешкать некогда. Надо принимать решение. Я потому и Ноя Васильевича на всякий случай позвала. Что будем делать, товарищи? Надо же срочно перевезти типографский станок, шрифт, оружие, медикаменты на другую квартиру! Покуда мы будем ждать здесь Казимира Францевича, все может случиться!

– Но куда везти? – спросил Артем.

– Только к Яснову. В Николаевку. Ной Васильевич, ты найдешь его дом ночью?

– Само собой.

– Тогда бери своего коня. А Артем запряжет ломового. Он знает, куда ехать. А ты, Слава, беги, скажи, чтоб все было готово к переезду. Знаешь, куда идти?

– Знаю.

– Ну, с богом! Надо потемну управиться. Да будьте осторожны!

Такую Прасковью – предприимчивую, смелую, сообразительную – Ной впервые видел и отдал ей должное: баба сто сот стоит, хотя и без косы.

Не прошло и часу, как Ной на дрожках, Артем – на ломовой телеге подъехали к дому Анны Ивановны Роговой.

Хозяйка в вязаной кофте и пуховой шали на плечах открыла ворота.

– Проходите, проходите. Сейчас работу заканчиваем.

В сенях напахнуло запахом типографской краски – так пахнут свежие газеты. Ной услышал какие-то странные звуки в подполье, будто там отминали конские кожи. Не иначе как на печатном станке тискают газеты или прокламации.

– Торопиться надо, Анна Ивановна.

– Грузите пока оружие и медикаменты.

Ной с Артемом и Славой перетаскивали из другой половины дома ящики с медикаментами, десять карабинов, полтора десятка бомб, ящик с патронами, мешки с селитрой и порохом – быстро управились.

На ломовую телегу двое незнакомцев погрузили печатный станок и шрифт.

Поехали.

Тьма за окном.

Ночь и неизвестность!

И ветер, ветер!

Пустота томительная и долгая.

Абдулла со старухой ушли спать.

Прасковья ходит из угла в угол мастерской, и тень ее то метнется под потолок, то совсем исчезнет.

Что же случилось с Казимиром? А если он действительно заболел и остался в типографии? Нет, нет – это же опасно! Он не пойдет на такой риск. Он такой осторожный! Прасковье всегда хотелось быть похожей на него. Даже тогда, когда она училась у него кроить и шить. Он был одним из лучших портных Варшавы. Выдворенный на вечное поселение в Сибирь за революционную работу, он поселился в доме Ковригиных, и в комнатушке сразу же застрекотала ножная машина «Зингер». Машевский прошел большую школу каторги и ссылки, был знаком с Софьей и Феликсом Дзержинскими. «Кристальные революционеры», – говорил он о них. Как Прасковье хотелось быть похожей на Казимира, чтобы он потом сказал о ней, как о Софье: «кристальная революционерка»! Теперь Прасковья – его жена, у них будет ребенок. Хотя Казимир однажды сказал, что они допустили величайшую глупость. Но эта «величайшая глупость» давно толкалась под сердцем Прасковьи, и она втайне была уверена, что Казимир будет рад, когда у них родится ребенок.