сдержек и противовесов. Параллельная катастрофа произошла в экономике. Реформы, подготовленные с самыми благими намерениями советскими экономистами и технократами, оказались дорогой к хаосу, позволили новым хозяйствующим субъектам наживаться на разрушении существующей экономики и присвоении государственных налогов и фондов, вместо того чтобы инвестировать в старые активы и создавать новые. Из-за этого в госбюджете образовалась постоянно растущая дыра. А продвижение «республиканского самофинансирования» только подогрело сепаратистские настроения и похоронило шанс на создание новой федеративной системы.

В начале 1990 года Горбачеву представился, пожалуй, последний случай выйти из тяжелой ситуации победителем. Его советник по экономике Николай Петраков разработал отличную и оригинальную программу радикальных экономических реформ. Советский лидер, недавно обретший президентские полномочия, все еще контролировал партию и госаппарат. Хотя Литва уже открыто восстала против Союза, славянское ядро страны по-прежнему подчинялось центру. Горбачев мог назначить новое правительство, ввести президентское правление, временно свернуть права республик и перейти к решительным рыночным реформам. Это было бы, несомненно, очень рискованное предприятие, но вполне осуществимое и способное изменить общественный и политический климат по всей стране. Однако вместо того, чтобы действовать, Горбачев колебался и ждал, а между тем окно возможностей захлопнулось: 1990-й прошел и стал годом упущенных шансов, когда всем открылась слабость союзного правительства. Главным бенефициантом этой неразберихи стал Ельцин. В то же время во внешней политике Горбачев умел поступать решительно, как в случае с объединением Германии и после вторжения Ирака в Кувейт. Если бы он также поступал во внутренних делах, будущее Советского Союза могло бы сложиться иначе. Но почитатель Ленина оказался учеником чародея, который не знал, как вернуть под контроль разбуженные им силы.

Колебания Горбачева и его децентрализация власти оттолкнули от него и разобщили региональную и республиканскую партийную номенклатуру. Расширение полномочий республиканских институтов и подъем националистических движений оставили советским функционерам только один выбор: «стать националистами» и отождествить себя с интересами их республик и регионов. То, что первые полностью свободные выборы в марте 1990-го прошли в РСФСР и других республиках, а не в общенациональном масштабе, способствовало расщеплению советских элит по национальному признаку. Это подтолкнуло политическую жизнь СССР на тот же катастрофический путь, по которому уже шла Югославия. Быстрый распад старого правящего класса означал гибель унитарной государственности. Огромным фактором также стало пробуждение спящего русского гиганта и появление в Москве «российской» контрэлиты, узаконенной свободным всенародным голосованием в крупнейшей республике Союза.

Пока советская партийно-государственная элита распадалась, в советской интеллигенции пошли бурные процессы. Ее представители, разочарованные и по-диссидентски настроенные инженерно-технические работники (ИТР), академические и творческие круги, оказались готовой базой для антисистемного протеста, электоратом для бунтаря Ельцина и массовым движением для «Демократической России». Сами по себе эти люди, несмотря на обилие среди них харизматических личностей, не могли захватить власть в крупнейшей советской республике. Возможности для этого им дали массовое недовольство советским правительством и руководством Горбачева, фрагментация партийной номенклатуры и КГБ. Выросшая на этой волне российская «контрэлита» была слишком разнородной силой – там были и искренние сторонники демократии, и амбициозные интеллектуалы, и провинциальные чиновники, и откровенные демагоги, и проходимцы. Роль консолидирующего лидера в итоге взял на себя Ельцин, вступивший в борьбу с центральными органами за власть и собственность. Ельцин и его окружение приобрели огромный политический капитал, сколоченный из ненависти к привилегиям партийной номенклатуры, неудовлетворенности экономическим положением, страха перед анархией и гражданской войной, из искренних либеральных чаяний московских интеллектуалов, а также из антиимперских и антимосковских настроений в регионах.

Впрочем, не сила «российской оппозиции», а слабость кремлевского руководства оставалась главным фактором системного кризиса, который раздирал страну на части. В марте 1991 года около 20 процентов жителей республик, составлявших ядро СССР, считали, что лучше жить по отдельности, а не в едином государстве. К августу меньшинство выросло, если не стало большинством, особенно на Украине, но также и в РФ. В основном это был не результат внезапного национального «пробуждения», а выбор в пользу закона и порядка, стремление дистанцироваться от гротескной некомпетентности союзных властей и вакуума центральной власти. Как писал один молодой западный исследователь, после августа 1991 года «не общий крах советской системы вызвал распад советской иерархии. Скорее именно распад иерархии и стал причиной коллапса системы»[1527]. Говоря попросту, к демонтажу и расчленению советской системы привела в основном ожесточенная тяжба внутри элит.

Завершиться консенсусом эта борьба не могла: предстояла либо решающая схватка, либо распад государственности. Горбачев стремился избежать и того и другого. Тем не менее Союзный договор, о котором он договорился с Ельциным в конце июля, стал последним актом умиротворения российского конкурента, он делал разрушение государства неизбежным, разве что чуть более постепенным, чем это произошло позже, после путча. Крючков и еще несколько человек из окружения Горбачева увидели эту неизбежность. Поэтому они решили действовать через его голову, чтобы остановить подписание нового Союзного договора, который аннулировал советскую конституцию и государство. Но и этих людей страшила угроза гражданской войны. К счастью для Ельцина и оппозиции, в руководстве Советской армии и КГБ не нашлось фигуры, подобной Дэну Сяопину или генералу Пиночету. Кроме того, путчистов ослабило отсутствие идейного единства: они не вдохновлялись какой-то конкретной идеологией, коммунистической или антикоммунистической. КПСС после 1989 года уже была лишь тенью прежней могучей силы; она больше не определяла направление развития советского государства, общества и экономики. Именно разложение партии сделало возможным августовский заговор под крышей КГБ. Лидеров хунты – Крючкова, Язова и Павлова – не связывала партийная иерархия, дисциплина и власть, они действовали сами по себе. Армия и силы безопасности выполняли приказы начальства, но им тоже не хватало единства командования и цели. Решительное применение силы могло бы скрепить и придать форму государственным структурам, но соответствующего приказа так и не последовало.

Идеология и идейные размежевания были важной частью последних лет советской истории. После смерти Сталина Хрущев и его соратники предложили людям обновленную утопию, менее жестокую форму социализма – с первым в мире спутником Земли, отсутствием голода, бесплатным жильем и чуть большей открытостью миру – в качестве компенсации за террор, войну и тяготы в прошлом. Горбачев попытался сделать то же самое в 1987–1989 годах, но быстро потерпел неудачу из-за неспособности подкрепить обещания ощутимыми экономическими достижениями. Главным стала гласность, которая камня на камне не оставила от социалистической утопии и ленинской мифологии. Она дала небывалое ощущение свободы – люди смогли впервые выражать свои мысли без оглядки на доносчиков, впервые читали газеты и журналы с неподдельным энтузиазмом, обрели свободу вероисповедания. Одновременно зияющий провал между идеалами и реальностью заполнили новые мощные мотивы и страсти