«открыты». Брут и Кассий привели на поле битвы под Филиппами длинные караваны, груженные золотом малоазиатских храмов (становится понятно, какой доходной экономической операцией могло стать разграбление лагеря после битвы!), и уже Гай Гракх отмечал, что наполненные вином амфоры, отправлявшиеся из Рима в провинции, возвращались обратно полными золотом. Этот поход за золотыми владениями чужеземных народов всецело соответствует сегодняшней охоте за углем, который по сути является вовсе не «вещью», но запасом энергии.

Античному тяготению ко всему близкому и нынешнему соответствует, однако, и то, что идеалом полиса становится экономический идеал автаркии. Политической атомизации античного мира должна была соответствовать атомизация экономическая. Каждая из этих крошечных жизненных единиц желала иметь собственный и полностью замкнутый в себе самом экономический поток, который бы циркулировал независимо от всех прочих, причем непосредственно в поле зрения. Крайней противоположностью этому является западное понятие фирмы – мыслимый абсолютно безлично и нетелесно центр сил, действие которого распространяется во все стороны в бесконечность; ее «владелец» в силу своей способности мыслить деньгами ее не олицетворяет, но ею обладает как неким малым космосом и ее направляет, т. е. имеет ее в своей власти. Такая двойственность фирмы и владельца оказалась бы для античного мышления абсолютно непредставимой[656].

По этой причине западная и античная культуры означают соответственно максимум и минимум организации, само понятие которой у античного человека полностью отсутствовало. Его финансовое хозяйство – сплошь делавшиеся правилом временные меры: на богатых граждан в Афинах и Риме возлагается снаряжение военных кораблей; политическое могущество римского эдила и его долги возникают оттого, что он не только устраивает игры, проводит дороги и строит здания, но и платит за это, разумеется, имея впоследствии возможность взять свое грабежом провинций. Об источниках поступления задумывались лишь тогда, когда возникала в них нужда, и к ним тут же, без всякого предварительного размышления, прибегали, как диктовала потребность, даже если вследствие этого источники уничтожались. Повседневными финансовыми методами были ограбление собственных храмовых сокровищниц, пиратство в отношении кораблей собственного города, конфискация имущества сограждан. Если имелись излишки, их делили между гражданами, чему, к примеру, обязан своей славой в Афинах Евбул[657]. Еще не было ни бюджета, ни чего-то напоминающего экономическую политику. «Веде́ние хозяйства» в римских провинциях оказывалось общественной и частной хищнической эксплуатацией ресурсов, которой занимались сенаторы и богачи, нисколько не задумываясь о том, могут ли вывезенные ценности быть восполнены и как это могло бы произойти. Античный человек никогда не помышлял о планомерном наращивании экономической жизни, но ориентировался лишь на мгновенный результат, доступное количество наличных денег. Без Древнего Египта императорский Рим погиб бы: здесь, по счастью, находилась цивилизация, на протяжении тысячелетия не помышлявшая ни о чем, кроме организации своей экономики. Римлянин такого образа жизни не понимал и не был в состоянии ему подражать[658], однако то случайное обстоятельство, что здесь струился неисчерпаемый источник денег для того, кто обладал политической властью над этим феллахским миром, сделало ненужным введение проскрипций в обычай. Последняя такая протекавшая в форме резни финансовая операция имела место в 43 г.[659], незадолго до присоединения Египта. Масса золота, которую привезли тогда из Азии Брут и Кассий, масса, означавшая армию, а тем самым – власть над миром, сделала необходимым объявление вне закона 2000 богатейших жителей Италии, чьи головы, чтобы получить назначенное вознаграждение, тащили в мешках на форум. Никто не мог удержаться, и никто не щадил даже родственников, детей и стариков, людей, никогда не занимавшихся политикой, если у них был запас наличных денег. Иначе результат был бы слишком незначителен.

Однако с исчезновением античного мироощущения в раннеимператорскую эпоху угасает также и этот способ мышления деньгами. Денежные монеты снова становятся товаром, поскольку жизнь вновь делается крестьянской[660], и этим объясняется происходивший начиная с Адриана колоссальный отток золота далеко на Восток, никакого объяснения чему до сих пор предложено не было. Экономическая жизнь в форме потока золота угасла под натиском юной культуры, и потому деньгами перестали быть также и рабы. Бок о бок с отливом золота происходит массовый отпуск рабов на свободу, который невозможно было сдержать ни одним из многочисленных императорских законов, принимавшихся начиная с Августа, а при Диоклетиане, знаменитые максимальные тарифы которого уже вообще не относились к денежной экономике, но представляли собой регламентацию обмена товарами, античного раба как типа более не существует.

II. Машина

6

Техника ничуть не младше свободно движущейся в пространстве жизни как таковой. Лишь растение, как видится нам это в природе, представляет собой просто арену технических процессов. Животное, поскольку оно передвигается, обладает также и техникой движения, с тем чтобы себя поддерживать и защищаться.

Изначальное отношение между бодрствующим микрокосмом и его макрокосмом («природой») состоит в ощупывании чувствами[661], которое восходит от простого воздействия на чувства к чувственному суждению, а потому действует уже критически («различая»), или, что то же самое, действует, каузально разлагая. Установленное[662] дополняется до возможно более полной системы изначальных единиц опыта – «опознавательных знаков»[663]. Таков спонтанный метод, с помощью которого существо обживается в своем мире, и у многих животных он создал поразительную полноту опыта, которую никакое человеческое естествознание превзойти не способно. Однако изначальное бодрствование – неизменно деятельное бодрствование, далекое от всякой чистой «теории», так что тем, из чего непредумышленно извлекаются эти опыты, причем почерпаемые из предметов, поскольку они неживые, оказывается мелкая техника повседневности[664]. Вот чем культ отличается от мифа[665], ибо на данной ступени никакой границы между религиозным и профанным не существует. Всякое бодрствование есть религия.

Решающий поворот в истории высшей жизни происходит тогда, когда установление природы (чтобы по ней определяться) переходит в ее останавливание, посредством которого она намеренно изменяется. Тем самым техника приобретает, так сказать, суверенитет и инстинктивный праопыт переходит в празнание, отчетливым «сознанием» которого мы обладаем. Мышление эмансипировалось от ощущения. Эпоха эта создается исключительно словесным языком. Посредством отделения языка от речи[666] для языков сообщения возникает запас знаков, представляющих собой нечто большее, чем опознавательные знаки, а именно – связанные с ощущением значения имена, с помощью которых человек имеет в своей власти тайну numina, будь то божества или природные силы, и числа (формулы, законы простейшего рода), с помощью которых внутренняя форма действительного абстрагируется от чувственно-случайного[667].

Тем самым из системы опознавательных знаков возникает теория, картина, которая – как на вершинах цивилизованной техники, так и в ее примитивном начале – выделяется из техники