Гретель покорно опустилась на пол.

— Я немного отдохну и… И еще поем. А потом готова буду идти хоть на край света.

— Даже не думай. Хватит с тебя прогулок. Будешь ждать меня дома.

— Куда же пойдешь ты? — В ее голосе не было беспокойства.

Но Гензель сделал вид, будто и не рассчитывал на него.

— В «Театр плачущих кукол». Кажется, у меня есть деловое предложение к господину Варраве.

11

Без зрителей театр господина Варравы выглядел заброшенным и старым. Потухшие прожектора под пологом шатра таращились на каждого вошедшего, будто затянутые бельмами слепые глаза.

Грохот безумного оркестра и рев публики сменился глухой и плотной, как кладбищенский саван, тишиной. «Театр плачущих кукол» был мертв и, как все существа после смерти, демонстрировал следы разложения, прежде незаметные: истлевшие местами шторы, треснувшие деревянные ступеньки, осыпающуюся позолоту лож. Театр был мертв, и Гензелю, когда он зашел в огромный шатер с мушкетом на изготовку, даже показалось, что он ощущает явственный запах некроза.

«Нет, — решил он, стараясь ступать бесшумно по доскам, скрипевшим, как кости покойника. — Этот театр и раньше был мертв. Он пропитан смрадом разложения, но никогда полностью не умрет. Каждый вечер демонические силы, наполняя зал, вызывают его к жизни. Каждый вечер, когда поднимается занавес, это чудовище снова живо. И опять пирует».

В театральном шатре не было ни души, и это насторожило Гензеля. Ни прислуги в багровых ливреях, ни коротышек-музыкантов, ни уборщиков, скоблящих вечно заляпанную сцену, ни прочей обслуги. Это выглядело странным. Заведение, подобное «Театру плачущих кукол», даже в предрассветные часы нуждалось в участии людей. Однако их не было. Лишь по-прежнему свешивался из-под купола обгоревший труп клоуна, похожий на истлевшую ветхую бабочку. Похоже, его попросту забыли, оставив висеть с прочими театральными декорациями.

Гензель улыбнулся в темноте. Тем лучше. Возможно, людям господина Варравы после сегодняшнего дня придется подыскивать себе новое место службы. Возможно даже, «Театр плачущих кукол» с прискорбием будет вынужден сообщить о том, что закрывается на неопределенное время. Например, в связи со смертью почтенного директора и учредителя господина Варравы…

Гретель не одобрила его плана действий, найдя чрезмерно простым и рискованным, но сам Гензель упивался его лаконичной простотой. Войти в театр. Найти старого паука Варраву. Выбить из него америциевый ключ вперемешку с зубами. А если понадобится, устроить в штатном расписании театра десяток-другой свободных вакансий. Гретель не стала с ним спорить. «Проведу еще несколько анализов, пока есть время, — сказала она. — Кажется, ты уже достаточно взрослый, чтобы самому сходить в театр».

Это вышло даже проще, чем он предполагал. Так просто, что он сперва даже заподозрил подвох — хитроумную ловушку, расставленную господином Варравой. Это сразу насторожило его. Старый паук уже продемонстрировал, как легко разделывается с чересчур наивными мухами, пусть даже у тех имеется полный комплект акульих зубов. Второго шанса Гензель решил ему не давать.

Но чем дальше он углублялся в холодные и темные недра еще недавно гремящего театра, тем больше ему казалось, что если это и ловушка, то весьма нетривиальная. На всем пути ему не встретилось ни единой живой души, более того, не было вовсе никаких следов присутствия человека. Ни запаха табака, ни отголосков разговоров. «Театр плачущих кукол» сделался совершенно мертв и статичен.

Мысли об этом Гензель постарался отбросить. Главное — разыскать кабинет господина директора, а там уже все разъяснится само собой и самым естественным образом.

Акулье чутье не обмануло его и в этот раз, проведя лабиринтом узких зловонных коридоров, анфилад и галерей, из которых состояло спрятанное от публики чрево театра. Тут, в вечной темноте, нарушаемой лишь тусклыми огоньками старых ламп накаливания и масляных плошек, обитали, ели и спали участники театральной труппы. Гензель прикинул, что здешние места были отведены только под обслугу, не считая кукол. Те должны были располагаться в клетках под самим театром. И оказаться там ему вовсе не улыбалось.

Запах крови он ощутил еще до того, как открыл очередную дверь. Тревожный, но вместе с тем манящий запах сладкой человеческой крови, от которого его акулья сущность рефлекторно заскрежетала зубами. Не очень чистой крови, отметил он сразу, подпорченной, но едва ли чище нее найдется в Вальтербурге. Однако поразительно свежей. Подобный букет был привычен возле сцены, но здесь, во внутренних помещениях театра?..

Гензель остановился на полушаге, мушкетный приклад плотнее вжался в плечо. Мышцы груди сами собой напряглись в ожидании отдачи. Запах крови обыкновенно не предвещает ничего хорошего. Гензель легко нажал стволом мушкета на дверь, отчего образовалась крошечная щель, и принюхался.

Так и есть, кровь. Много крови. Слишком много для порезанного пальца. Он навскидку почувствовал запах крови разных людей, смешанный в причудливый и дразнящий коктейль. Гензель присвистнул бы, если бы не стремился оставить до поры до времени свое присутствие в тайне. Судя по всему, он находился в считаных метрах от логова Карраба Варравы, на пороге его приемной. Если кто-то устроил обильное кровопускание прямо здесь, в самом сердце театра, это говорит лишь об одном. Старый паук наконец ошибся. Не успел вовремя дернуть ниточки своей обширной паутины.

Гензель расширил щель еще немного, ствол мушкета заглянул в комнату. Вслед за ним заглянул и сам Гензель. И следующий шаг сделал уже не таясь. В этой комнате некому было поднимать тревогу.

Их было не меньше дюжины. Гензель понял это только по запаху. И даже самый зоркий глаз был бы здесь бесполезен, потому что сила, расправившаяся с обитателями театра, действовала отнюдь не аккуратно. Скорее, слепо и кровожадно, как огромная мясорубка.

Он не заметил ни единого целого тела. Лишь обезглавленные, иссеченные множеством чудовищных ударов, располосованные и четвертованные останки. Казалось, силе, которая проснулась внутри театра, претило оставлять после себя неповрежденные тела, и она с садистским удовольствием превращала их в мелко нарубленный фарш. Кто-то оказался разорван так, будто свел знакомство с гидравлической дыбой. Другой распался на столь большое количество частей, что после смерти занял собой добрую половину комнаты. Еще кто-то свисал со стены, выпотрошенный, будто рыба. К остальным Гензель старался не присматриваться.

«Впечатляет, — подумал он, стараясь ступать так, чтобы не касаться луж крови, и с каждым шагом это становилось все труднее. — Кажется, господин Варрава расширяет свою деятельность в сфере искусства. От театральных постановок он, вижу, перешел к художественным выставкам…»

Гензель многое знал о жестокости, о тысячах ее оттенков, а некоторые из них даже мог бы назвать хорошо знакомыми. Но здесь побывала не просто жестокость. Или, по крайней мере, безрассудная и прямая жестокость, которая царит обычно на поле боя или в ночных переулках, но иная ее ипостась. Куда более зловещая и садистская. Даже самая жестокая схватка не заставляет поступать так с телами противников. Тот, кто здесь побывал, руководствовался не просто яростью. Он получал удовольствие, причиняя своим жертвам страдания и смертельные увечья.