другой стороны, то, что Черниг так подробно изучил его рукопись, наполняло его гордостью и надеждой; кроме того, он почувствовал, что сам понравился Чернигу, и был этим счастлив.

Да, Чернигу нравилось воодушевление, с которым этот молодой человек говорил о Гарри Майзеле. Он благоговейно смотрел в рот ему, Чернигу, и знал чуть ли не наизусть его очерк, как «иеговисты»[33] знают священное писание, и это приятно щекотало его самолюбие. Чем больше он говорил с Раулем, тем больше тот напоминал ему Гарри Майзеля: в Рауле был тот эстетский нигилизм, который привлекал Чернига в покойном Гарри.

Когда Рауль собрался уходить, Черниг предложил ему вместе пообедать. Рауль с радостью согласился. К его удивлению, Черниг проделал с ним довольно долгий путь по Парижу и наконец привел его в какой-то жалкий кабачок, где они пообедали, а затем во второй раз исколесил с ним чуть ли не весь город, чтобы выпить кофе в убогом баре. А дело было в том, что Чернигу хотелось побывать со своим новым другом в тех местах, где он когда-то сиживал с Гарри Майзелем. И говорил он с Раулем тем же тоном, что и с покойным Гарри, – то насмешливым, то восхищенным.

Странное зрелище представляли собой эти два человека, сидящие в убогом кабачке: статный юноша с красивым худощавым лицом и безобразный, рыхлый, пожилой мужчина, – но их связывал Гарри Майзель. Черниг отметил про себя с горечью и радостью, что покойный Гарри как бы раскололся в них надвое. Нынешний Черниг испытывал то же стремление, которое роднило Гарри с Рембо, – жадно ловить блага жизни, а его новый юный друг жил мечтами другого Гарри – сноба, нигилиста, артиста.

Рауль использовал возможность чему-нибудь научиться у своего нового маэстро, и Черниг доставил себе удовольствие: он обдавал своего юного приятеля то холодным, то горячим душем, гнал его от надежды к разочарованию, и снова к надежде, и снова к разочарованию. Он разъяснил ему, чего еще не хватает новелле «Волк», и огорченный Рауль решил, что ему придется работать над рассказом еще годы. Да, холодно согласился Черниг, совершенно верно; Гораций прав, для того чтобы произведение искусства созрело, надо вынашивать его девять лет. Но тут же он подбодрил растерявшегося юношу, в утешение ему сказав, что для публики «Волк» будет готов очень скоро. Честолюбивый Рауль действительно повеселел и, как ребенок, не скрывая своей радости, сказал по-немецки:

– Будет классно, если «Волка» вскоре напечатают.

Черниг удивился слову «классно», так странно прозвучавшему в устах изысканного француза. А оно было для Рауля единственным пережитком времен, когда он носился с проектом юношеского слета, времен дружбы с Клаусом Федерсеном. Чернигу доставило злое удовольствие не объяснять своему новому другу, что слово это отдает пошлостью.

Вернувшись в Аркашон, Рауль снова взялся за работу; она стала легче и в то же время труднее, и конца ей не предвиделось. Но утешением для него было презрение Чернига к публике. Отныне и он разделял это презрение.

Вскоре рукопись «Волка» достигла, по его мнению, такой степени зрелости, что ее уже можно было показать матери. Ведь и она – публика.

В новелле «Волк» говорилось об одном изящном, весьма цивилизованном человеке, который, однако, по существу был не человеком, а волком, диким, быстрым, жадным, хитрым и прожорливым; эта прожорливость, пожалуй, была его важнейшим свойством, и этот человек-волк был как две капли воды похож на друга Леа и отца Рауля. Когда Леа читала этот рассказ, ее часто неприятно поражали намеренно грубые и, как ей казалось, намеренно оригинальные выражения автора. Но от нее не ускользнуло, что характер и судьба героя описаны какими-то новыми приемами, с искусством, которое привлекало ее, но от которого ей становилось холодно и жутко. Это был тот человек, которого она знала, и все же не тот; он и его переживания при всей их конкретности были отодвинуты в какую-то недоступную даль. В рассказе не чувствовалось одобрения или неодобрения Рауля, но от всего этого дерзкого повествования исходила глубокая, злая печаль. Наша жизнь – ничто, ничто, nihil; эта мудрость проповедника Соломона, по-новому, с пугающей яркостью освещенная, казалось, и была моралью новеллы, И Леа испугалась. Неужели это написал ее сын, ее Рауль? И разве он не видит, что возводит циничное самомнение отца в степень абстракции? Ах, он был сыном Эриха, не ее сыном, хотя Эрих от него отрекся, а она его любит. И он занял такую позицию, куда ей дороги нет.

– Ты уже прочла мое творение? – спросил вечером Рауль и, когда она ответила утвердительно, продолжал: – Что же ты скажешь о нем?

Раулю хотелось, чтобы это прозвучало легко, он ведь, как учил его Черниг, презирал читателя, и тем не менее он с интересом ждал ответа.

– Мне очень жаль, мальчик, – не удержавшись, сказала Леа, – что вещи и люди представляются тебе такими гадкими и пустыми. Неужели мир, в котором ты живешь, действительно так ужасен?

– Он ужасен, darling[34], – дружелюбно ответил Рауль, – но не будем об этом говорить. Скажи мне лучше, хорошо ли я нарисовал этот мир.

– Нарисовал ты его хорошо, – убежденно ответила Леа и очень опечалилась.

8

Битва хищников

Когда Визенер получил первый номер «Парижской почты для немцев», он тотчас же увидел, что эта новая газета – те же старые «Парижские новости». «Этот листок, вероятно, будут называть „ПП“ – думал он. – Как называются такие слова, которые образуются из заглавных букв? Никак не вспомню этого специального выражения. Память уже не та. Старею.

„ПП“ или „ПН“ – это все равно что брито или стрижено. Для меня, к сожалению, брито. Меня отбреют. Раз и навсегда. Я могу закрывать лавочку. Мой замечательный проект провалился. Восторжествует Шпицци. Бегемот был бы идиотом, если бы продолжал поддерживать меня.

„Пепе“ – акроним. Акронимом называют слово, составленное из заглавных букв. Значит, я все-таки вспомнил, это уже кое-что. То, что накропал этот Траутвейн, пародия на речь фюрера, само по себе совсем неплохо. Эта свинья, надо сказать, попала в тон фюреру».

Он криво усмехнулся. То взлетаешь, то свергаешься вниз, на скуку жаловаться не приходится. В состав третейского суда входит один финн, один венгр – и вот ты уже наверху, и Гейдебрег обращается с тобой так, будто ты свой человек на Волшебной горе. А теперь вышла «ПП» – и ты уже опять полетел кувырком. Эти писаки – настоящие угри. Я так крепко держал их в руках, а они от меня ускользнули. Ускользнули, улизнули, дали