его позе и лице невольно проступило двусмысленное выражение: он был и тяжеловесно-величав, и, казалось, игриво подмигивал кому-то; это же выражение он принимал, когда заверял – и не без успеха – ведущих французских промышленников, политиков и журналистов, что вооружение Германии не таит в себе каких-либо агрессивных замыслов против Запада.

Если в этом одном, в обуздании эмигрантского сброда, он, пожалуй, не достиг успехов, которыми были бы довольны в Берлине, то он все же лицом в грязь не ударил – с лихвой компенсировал этот срыв успехами в других областях.

Пора одеваться к ужину. Он побрился. Принял душ. Причесался. Это теперь было не так просто, как раньше, когда он коротко стригся. «Капуя»[32], – подумал он и надел рубашку. В этом году он впервые в жизни начал носить мягкие рубашки при смокинге. И при всем том основание «ПП» было для него поражением, сомневаться в этом не приходится. Лучше было бы – это уже ясно – последовать совету коллеги Герке, а не Визенера. В сущности, очень странно, что он питает слабость к Визенеру. Успехами Визенера она не оправдана. Вообще этот субъект не стопроцентен. От него немного попахивает «растакуэром».

Мягкие рубашки к смокингу, такие слова, как «растакуэр», – все это доказывает, что он здорово офранцузился. Он перевел: в этом Визенере есть авантюристический душок.

Впрочем, сегодня у этого коллеги, этого авантюриста Визенера, невесело на душе, и поделом ему. Столько затрачено труда и денег – и все зря; он, что называется, сел в галошу, наш Визенер.

Гейдебрег вдел запонки. Насколько легче и быстрее вдевать их в мягкие рубашки, чем в крахмальные. Он снова улыбнулся, отчасти потому, что был доволен удобным вдеванием запонок, а отчасти потому, что поражение Визенера пришлось ему кстати. Гейдебрегу казалось, что его присутствие в Аркашоне мешает Визенеру приехать к мадам де Шасефьер: ему смутно вспоминалась библейская притча о Давиде, отбившем Вирсавию у своего царедворца Урии. И тому подобное. Он чувствовал себя в долгу перед Визенером. Поэтому Гейдебрег был доволен, что и ему есть за что прощать Визенера. «Как и мы отпускаем должникам нашим», – подумал он и надел смокинг. Гейдебрег обозрел грузного господина, смотревшего на него из зеркала. Нет, несмотря на капуйскую изнеженность, он не утратил своего достоинства. Между прочим, он и не подумает совершенно избавить от кары Визенера. Но она будет не столь сурова, эта кара.

Таким образом, основание «ПП» не было для Гейдебрега тяжелым ударом, но и забыть об этом поражении он не мог. За ужином он держался не так непринужденно, как обычно; Леа и Рауль заметили, что мысли его витают где-то далеко.

Даже ночной отдых его был отравлен. С появлением «ПП» его каникулы кончились, им опять завладела политика.

На следующий день Гейдебрег с раннего утра связался по телефону с Парижем, с Берлином, даже с Берхтесгаденом. Лакей Эмиль позднее с явным неодобрением узнает, какой большой счет за телефонные разговоры оставил в наследство этот надолго расположившийся в Аркашоне гость. Самому Гейдебрегу было неприятно, что рейх и нацистская партия таким образом возложили значительные траты на женщину не совсем чистой расы. Но он не видел возможности возместить даме эти дополнительные издержки; какие бы дорогие цветы он ни преподнес ей, это будет слабой компенсацией.

В результате разговоров по телефону он решил уехать в тот же день, и притом прямо в Берлин, не задерживаясь в Париже, не переговорив с Визенером.

Он простился с Леа. Ей бросилось в глаза, что он снова преобразился в толстокожее животное – стал корректно-деревянным и неуклюжим, как в начале своего пребывания в Париже; даже его французский язык снова изобличал в нем жителя Восточной Пруссии. Он вперил в Леа тусклые белесые глаза, прикрытые почти лишенными ресниц веками, сделал поклон, напоминавший движения марионетки, и сказал:

– Я, мадам, приятно провел время в вашем имении. Разрешите мне поблагодарить вас. – По привычке он чуть не прибавил: от имени фюрера и партии национал-социалистов.

Затем Гейдебрег выехал в Париж, а оттуда тотчас же улетел в Берлин.

Грузный, массивный, сидел он в самолете и смотрел, как под ним уходит прочь земля Северной Франции. Не раз путешествовал он в самолете, но сегодня он впервые заметил, какой пустынной кажется даже густонаселенная страна, если смотреть на нее сверху. Ничего, кроме лесов, полей, пастбищ. Человек оказался не в состоянии впечатать в свою землю много следов; если озирать сверху большое пространство, следы эти совершенно исчезают. Но позднее, когда Гейдебрег отправился в уборную и сквозь дыру увидел приветственно кивавшие ему холмы и леса, он отказался от этих пораженческих выводов и с гордостью подумал: «Каких великолепных успехов мы все-таки достигли».

Бытие определяет сознание? Вздор: сознание определяет бытие. Всего несколько часов, как он уехал из Аркашона, и вот уже этот Аркашон так же далек от него, как Иокогама, он исчез, забыт. Для него, Гейдебрега, теперь существует только Берлин, куда он летит, город, к которому он с каждой минутой приближается на три километра.

Леа не без удовольствия принимала Гейдебрега, но скорее с радостью, чем с сожалением, рассталась с ним. Она надеялась, что теперь, когда она осталась вдвоем с мальчиком, между ними установятся такие же дружеские, сердечные отношения, как в начале лета. В это лето она очень любила Рауля и гордилась им. Вначале он, по-видимому, жестоко страдал от постигшего его разочарования, но теперь явно забыл о нем. У него замечательная внешность, его лицо трудно забыть; когда он идет по улице, все обращают на него внимание, женщины оглядываются на молодого человека с красивым, мрачным, значительным лицом.

Но Рауль эти последние недели, проведенные в Аркашоне, обращал мало внимания на женщин. Да и матери он не уделял много времени; разве что встретится с ней за ужином и за обедом или сыграет партию в шахматы или в теннис. Все остальное время он проводил почти всегда один, на пляже и на море. Не то чтобы он замыкался от матери, как последние месяцы в Париже, но и не был так откровенен, как первое время в Аркашоне.

– Прости, – сказал он ей однажды обычным своим милым вежливым тоном, – что я иногда бываю несколько рассеян. Я теперь много работаю.

– Над чем ты работаешь, мой мальчик? – спросила она.

– Прости, – ответил он, – я пока уклонюсь от ответа. Но как только будет что показывать, я тебе покажу.

В один из этих наполненных работой дней позднего августа Раулю позвонили с какого-то нормандского курорта. Говорил его бывший друг Клаус Федерсен.