Теперь я как будто понял, что он говорит о несчастье. Недавно я видел его жену, с округлившимся животом. Ребенок, должно быть, явился на свет мертвым… Я не нашел повода, чтобы задать вопрос или что-то сказать, перебив Ларса. Такое несчастье даже не казалось мне особо значимым. Я вообще не понимал, почему он делится со мной всеми этими тайнами плоти — какое мне до них дело. Но голос Ларса внушал подозрения. Он был каким-то тусклым. Ларс наверняка опорожнил сегодня уже целый ряд стаканчиков; с другой стороны, его поведение не казалось грубым или навязчивым, как у записного пьяницы. Он только говорил откровеннее и меньше контролировал свою речь, чем я мог бы ожидать от него.

— Вы, конечно, способны вообразить такое… лишь приблизительно. Я не боюсь мертвых. От страха можно себя отучить. Обхождение с ними становится привычкой. Мертвый человек не особенно и отличается… от мертвой свиньи. Это я знаю — так сказать — по личному опыту. И потом, мы все прикасаемся к мертвому… губами… когда кушаем свиную плоть. Если человек, как я, закапывает мертвецов аж из двух общин — Я хочу вам кое-что доверительно рассказать. Раньше, до меня… каких-то пятнадцать лет назад… мертвецов не… не закапывали глубоко… По крайней мере, так обстояло дело с частью мертвецов, с большей частью. У нас тут был такой порядок, что могила сохраняется в неприкосновенности, пока за ней кто-то ухаживает. Сколько именно лет, не оговаривалось. Это, скорее всего, был старый обычай… сохранявшийся с незапамятных пор. Правда, известно, что лица духовного звания… бывшие управляющие… офицеры в отставке, внезапно решившие поселиться на каком-нибудь хуторе, чтобы там проедать свою пенсию… девицы с парой тысяч талеров в кошельке… наши короли поистине облагодетельствовали множество таких девиц… были времена, когда страна буквально кишела бастардами: что такие люди съезжались сюда издалека. На наших островах у них не было родственников. Когда они умирали, никто за их могилами не ухаживал. Но зато таких приезжих закапывали глубоко. Да они и сами — если имели средства — заказывали для своей могилы… тяжелую каменную плиту. — Если же отвлечься от них — то все прочие лежат очень близко к поверхности, прямо под травой. Корни вполне могут дотянуться до черепов. Рыть могилу частенько приходится… пробиваясь сквозь полдюжины мертвецов. Речь, понятное дело, идет… только о костях. Можете мне поверить — голова сохраняется не так уж долго. Берцовые кости куда прочнее. А вот ребра ни на что не годятся. Их мне не приходилось… собирать, разве что крайне редко. Я должен закопать обнаруженные кости в глину: на дне ямы, вырытой для нового гроба. Так нам предписано. — Можете мне поверить: иногда я натыкаюсь на парня, которому уже стукнуло лет триста или четыреста. Ничего хорошего с ним, конечно, больше не происходит. Да он ничего больше и не рассказывает. Мертвецы ничего не рассказывают. Только однажды со мной приключилась история… она и вас наверняка удивит. Моя лопата наткнулась на старый гроб, который… очень хорошо сохранился. Крышка просела, само собой. Но я отодрал эти доски. И что же вы думаете? Я ничего внутри не нашел. Никаких костей. Однако доски были с внутренней стороны обуглены. Почернели от огня. Такая загадка! Вот и попробуйте ее решить! Адское пламя не могло выжечь все там внутри, не вздумайте в такое поверить! Это даже мне в голову не пришло. Но что тогда прикажете думать о подобных вещах?..

Я налил ему еще стакан. Он выпил.

— Кто умер — превращается в прах. Могильщику — очень трудно — очень трудно — поверить — в воскресение мертвых. — Когда я совершенно трезв — прошу вас понять меня правильно, — я не могу снять шляпу и сказать с чистой совестью, что верю в воскресение мертвых. Это, конечно, с моей стороны неправильно — потому что как раз сейчас я должен выкопать могилу — которая для меня не — не безразлична.

Я испугался, что он расплачется. И потому сказал очень жестко:

— Когда из девятнадцати детей умирает один — умирает в момент рождения, — это не такой уж значительный удар судьбы.

— Да, — ответил, слегка удивившись, Ларс. — Но ведь ребенок не умер. Было бы… может, и лучше… или все равно… если бы умер и он. Однако роды прошли… так же легко, как всегда: в этом-то Петра знает толк. Акушерка сказала мне, поскольку родился опять мальчик: «Да, господин Сандагер, скоро вы опять получите свою Петру — но уж постарайтесь, чтобы последней родилась девочка»…

Теперь я понял, что суть рассказа от меня ускользнула. Но я ничего не спросил. Между тем речь гробовщика лилась дальше. Он уже не казался приросшим к креслу. Его облик воплощал странное смешение человеческой мерзости и звериного простодушия{433}. Он, как здесь говорят, нарастил себе толстое брюхо; но его круглую голову, если бросить на нее беглый взгляд, еще вполне можно счесть красивой.

«Его дети свидетельствуют за него, — повторял я себе. — Дети у него красивые. Просто великолепные. Бент великолепен. И Фроде не хуже Бента. А Миха настоящий красавец — робкий красавец со слегка подпорченной репутацией. Адин — как Бент, только на год младше. А этот Хансотто будет как Миха. И новорождённый наверняка не хуже других».

— …Это были легкомысленные слова. Теперь — задним числом — ну, вы меня понимаете, — они кажутся очень легкомысленными. Жена после родов никогда долго не лежала в постели — дня два или три, не больше. Но на сей раз у нее внезапно началась горячка. Что я должен был думать? Я ей сказал: «Тебе придется как следует отдохнуть после родов. Ты уже почти старуха». Такие примерно слова. Я ничего плохого не думал. Я залез к ней в кровать — у нас ведь только одна кровать и есть. Толком выспаться в те ночи не получалось. Малыш кричал. Я должен был делать для него то одно, то другое. И вот, когда он затих, а я лежал и не мог заснуть, я тихо спросил жену: «Ну как, тебе лучше, ты не будешь возражать, если…?» Она ничего не ответила. Я к ней пристроился. Немножко потискал ее и обнял. — Что тут скажешь? Она была такой соблазнительно-теплой. Только… ну да, только она не двигалась. Как бы это сказать… когда я поворачивал ее на бок, она плюхнулась мне на колени, словно мешок с мукой. Ишь ты, подумал я, хочешь со мной поиграться — давай, мне такие игры тоже знакомы. — Но потом, поскольку я не какая-нибудь бесчеловечная нелюдь, мне стало немножко не по себе. Я соскочил с кровати. Зажег свет. Жена лежала на постели… в луже собственной крови. Поверьте, сам я тоже был сплошь черным от крови — будто, раздевшись донага, зарезал свинью…

Видимо, я сделал какое-то непроизвольное движение… не поддающееся толкованию. Он замолчал. Смотрел на меня озадаченно или с укоризной.

— Я очень испугался, — сказал он еще. После чего окончательно умолк. Не помогло даже то, что я еще раз наполнил ему стакан. Стакан он, правда, опорожнил; но продолжал молчать. Я вынужден был произнести хоть что-то, хотел я того или нет.

— Так ваша жена… умерла? — спросил я очень тихо.

— Странный вопрос, — ответил он. — Понятно ведь… что именно поэтому я и пришел. Вы же наверняка читали об этом в газете. Прошло уже четыре дня. Сегодня с утра мы отвезли ее в церковь. Послезавтра похороны. — Я… раньше не управился бы с рытьем могилы. Все люди бросали на дорогу еловые ветки — и цветы — что очень любезно с их стороны — и заслуживает всяческих похвал…