Я сказал:

— Я не знал ничего. Я не читал газету. Никто мне не сообщил…

Он, похоже, задумался.

— Но ведь Миха… заходил к вам, — сказал он. — Он должен был вас попросить — он принес еловую зелень из вашего леса, чтобы украсить церковь и выстлать дно могилы. — Он должен был попросить у вас разрешения. — Он наломал этих веток…

— Он не заходил ко мне, — сказал я.

— Странный парень, — сказал могильщик. — Он стыдится о чем-то попросить. И никогда этого не умел. Он даже никогда не молится — ведь молитва тоже своего рода просьба. Но я подумал, он, по крайней мере, скажет вам… что срезает еловые ветки. Они, конечно, не бог весть какая ценность — но все-таки — неправильно так поступать. Я его призову к ответу — но вы должны нас простить. — Это ведь для покойницы…

— Тут и говорить не о чем, — сказал я. — Я лишь хотел бы выразить соболезнование вам и вашим детям… особенно самому маленькому…

— Это так внезапно… в самом деле, совсем неожиданно… свалилось на нас, — сказал он. — Я же не изверг. У меня и в мыслях не было… что она может умереть. Доктор говорит, она от заражения крови… умерла. Правда, мне это показалось… странным… совершенно непостижимым. Сам я думаю… что она от кровопотери… что истекла кровью… Кровь пропитала матрац и даже капала на пол… с вашего позволения.

Он опять на какое-то время замолчал. Все внутри меня противилось тому, чтобы что-то еще говорить, выражать ему мое участие и сочувствие, тем самым облегчая для него задачу продолжения речи… потому что теперь я точно знал, что он сделает мне предложение — вернувшись к разговору, который состоялся между нами пару лет назад{434}. Как бы то ни было, я выпил за его здоровье. Вообразив, что шнапс удержит его от слез.

— Бент другой, чем Миха, — начал он решительным тоном. — Он стал подручным мельника, как вы, наверное, слышали. Это тяжелое, но хлебное ремесло. Думаю, парень рано или поздно женится на какой-нибудь мельниковой дочке. У него нет недостатка в качествах, которые нравятся девушкам. — Такого парня не следует недооценивать. Он за последние годы стал очень самостоятельным. Очень рослым. И когда он весь припудрен мукой — а на девушек это производит впечатление, — его шансы только возрастают. Тогда сама по себе приходит мысль, что его кожа под курткой темнее, чем белый халат, и белая шапка, и белое лицо. Есть в такой мысли что-то соблазнительное. — Так же обстоит дело и с трубочистами. Но они, разумеется, черные — то есть там все наоборот. — Бент будет более удачливым, чем Миха, — так я предполагаю. — Знаете ли… иногда мне приходится что-то выслушивать о Миха, что-то не очень хорошее; но он просто очень застенчивый. Это действительно так — застенчивый, как девушка…

Ларс надолго задумался — наверняка о сыновьях. Мысленно испытывал каждого из них, рассматривал… Он собирал их всех вокруг себя. Будто вытаскивая, одного за другим, из тихой заводи — из стоячих вод времени. Добравшись в своем воображении до новорождённого, он заговорил снова.

— Малышу сегодня исполнилось одиннадцать дней. Он не отличается — не отличается сколько-нибудь заметно — от своих братьев — когда они были в таком же возрасте. В самом деле, не отличается. Это совершенно обычный… здоровый ребенок. — Я решил — отдать его — другим людям — чтобы он стал для них приемным сыном. Потому-то я и пришел. — Я бы хотел с вами — об этом — о предложении с вашей стороны…

— Я понял, — ответил я, прежде чем он завершил фразу. — Вы вспомнили, что пару лет назад я приходил к вам с просьбой.

— Так оно и есть… — сказал он, — именно об этом я и подумал. Если уж отдавать ребенка — то кому как не вам, моему ближайшему соседу…

И опять, уже не в первый раз за последние дни, мне внезапно пришлось прилагать усилия, чтобы справиться с нахлынувшими мыслями. Я твердо решил, что теперь не приму этот дар судьбы. Но я чувствовал потребность как-то обосновать мой отказ, обосновать для себя самого. Почему я хочу отвергнуть собственное давнишнее желание? Неужели два или три года — слишком тяжелое испытание для определяющей нашу жизнь иллюзии? Судьба исполняет многие наши желания — — но только не тогда, когда мы бы хотели, — а когда эти желания уже захвачены неописуемым процессом тления — когда сами мы их больше не узнаём. Ведь мы никогда не хотим чего-то вполне реального: наше желание тянется к абстрактному представлению о каком-то потоке событий, а не к событиям в их подлинности — не к безнадежному превращению этого потока в Окончательное, Неизбежное… в целиком и полностью Не-Сновидческое… — Могильщик между тем продолжал говорить.

— Мне достаточно и остальных. Самый маленький, этот маленький убийца — был бы для меня… честно говоря… обузой. Хоть я и имею… всяческий опыт обращения с детьми — я хочу сказать, что я всех их… вырастил, без каких-либо несчастных случаев, — все же мне теперь не хватает… поддержки со стороны моей Петры… так что у меня нет больше… подлинного желания, чтобы еще раз…

— Слишком поздно, — прервал его я.

Этот человек, явно намеревавшийся говорить и дальше — он даже продолжал шевелить губами, правда, не производя ни звука, — взглянул на меня со смущением и страхом.

— Как это — почему? — спросил он после минуты испуганного молчания.

На этот вопрос я должен был ответить прежде всего себе, без околичностей и отговорок, — несмотря на плачевное состояние моей головы. «Слишком поздно» — и это все, что я могу противопоставить тому Сознанию, что скрывается за вещами? В самом ли деле я всего лишь обижен или обескуражен, потому что мне пришлось дожить до пятидесяти лет, прежде чем судьба признала эту идею — способ решения моего будущего, придуманный мною, — прежде чем судьба признала ее годной и потому привела в соответствие с реальностью рядом со мной, вокруг меня? Меня что же, рассердила бюрократия Случая, которая, без видимой пользы, заставила меня прождать пару лишних лет — а за это время мне представилась возможность учинить еще одну глупость? Ту глупость, что я написал письмо неизвестно куда, в широкий мир, и в качестве ответа получил некоего господина Аякса фон Ухри? «Слишком поздно…» — эти горестные слова, это выражение глубокого разочарования… своего рода самоотречения, которое уже давно держит нас в своих когтях… постепенно отравляя… это дикое желание наконец покориться обстоятельствам… наконец перестать хотеть того, чего ты хотел когда-то, — неужели эти слова действительно произнес мой разум?

Мой мозг, с которым я боролся, определенно вышел из равновесия. На него воздействовали силы или предчувствия, неуловимые для меня. Я хотел точно выразить то, что означали мои слова; но я не хотел стать виновным по отношению к себе самому: разрушить свою жизнь, полностью парализовать свое будущее. Усыновить младенца — это означало бы жизнь: жизнь как таковую, дальнейшие годы, продолжение потока событий. Я должен был бы заботиться об этом маленьком мальчике, маленьком убийце, потому что, стань он моим ребенком, никакой другой опоры у него не осталось бы. Значит, я должен был бы жить, ради него. Судьба была бы обязана подарить мне еще по меньшей мере пятнадцать лет! Это казалось… совершенно неопровержимым. — Усыновить ребенка, фактически купив его, это было бы страхованием против смерти — против моей смерти. — И все же что-то бесформенное, тошнотворное — во мне или вне меня — противилось этому простому соображению. Или, по крайней мере, причудливо его искажало. Маленький мальчик, которого я еще даже не видел, словно погружался в черную желчь. Его бедное, только что родившееся тельце становилось поводом для распрей. Он совсем скукоживался, превращаясь в карлика, который не может расти. Красота, свойственная его братьям, у него была отнята; он же представлял собой только несколько фунтов человеческой плоти, о которых ничего определенного сказать нельзя. «Кто знает, выживет ли он вообще, если попадет в руки такого сумасброда?» — произнес, внятно для меня, некий голос.