Стеапа воткнул меч в земляной пол.

– Альфред меня спас, – заявил он собравшимся в зале, – Альфред освободил меня из датского плена. Альфред – мой король.

– Мы тоже принесли ему клятвы, – добавил Одда Старший. – И мой сын не имел права заключать мир с язычниками.

Датчане попятились.

Свейн посмотрел на меня, потому что я все еще держал меч, потом взглянул на прислоненные к стене копья для охоты на кабана, прикидывая, сумеет ли он схватить одно из них, прежде чем я нападу.

Я опустил клинок.

– У нас сейчас временное примирение, – громко проговорил Харальд.

– У нас сейчас временное примирение, – повторил я Свейну по-датски.

Свейн сплюнул на окровавленный тростник и вместе со своим знаменосцем сделал еще один осторожный шаг назад.

– Но уже завтра, – проговорил Харальд, – когда мирные переговоры закончатся, мы придем, чтобы вас убить.

* * *

Датчане ускакали из Окмундтона.

На следующий день они ушли также и из Кридиантона. Они могли бы остаться, если бы пожелали, – сил у них там было более чем достаточно, чтобы защитить город и принести немало бед графству. Но Свейн знал, что его возьмут в осаду и он будет терять человека за человеком до тех пор, пока у него вообще не останется воинов. Поэтому он отправился на север, чтобы присоединиться к Гутруму, а я поскакал в Окстон.

Я никогда еще не видел такой красоты: деревья стояли в зеленой дымке, птицы пировали первыми сочными плодами, а гвоздики, анемоны и белые фиалки сияли в укрытых от ветра местах. На пастбищах ягнята бросались прочь, завидев зайцев. Солнце сверкало на широкой водной глади Уиска, в небе наперебой пели скворцы, и лисы уносили под эти песни ягнят. Сороки и сойки лакомились яйцами других птиц, а крестьяне на краях полей насаживали на колья ворон, чтобы урожай был хорошим.

– Скоро будем сбивать масло, – сказала мне одна женщина в Окстоне.

На самом деле она хотела узнать, останусь ли я в поместье насовсем, но я не собирался этого делать. Напротив, я был намерен покинуть Окстон навсегда. В поместье жили рабы, которые хорошо выполняли свою работу, и я убедил себя, что Милдрит рано или поздно назначит нового управляющего. Я приехал домой ненадолго. Порывшись у столба, я обнаружил, что мое состояние нетронуто. Датчане не приходили в Окстон.

Виркен, пронырливый священник из Эксанминстера, прослышав о моем возвращении, приехал к имению на ослике. Когда мы виделись с ним в прошлый раз, он заверил меня, что присмотрит за усадьбой, и, без сомнения, хотел получить награду.

– Теперь все это принадлежит Милдрит, – объяснил я.

– Госпоже Милдрит? Она жива?

– Жива, – коротко ответил я, – но наш сын умер.

– Господи, упокой его бедную душу, – сказал Виркен, крестясь.

Я ел ломоть ветчины, и священник осуждающе уставился на меня, ибо я не соблюдал Великий пост. Он ничего не сказал, но я знал, что он считает меня нечестивым язычником.

– А госпожа Милдрит, – продолжал я, – теперь будет вести непорочную жизнь. Она собирается присоединиться к сестрам в Кридиантоне.

– В Кридиантоне больше нет сестер, – ответил Виркен. – Все они мертвы. Датчане перед уходом позаботились об этом.

– Там будут другие монастыри, – заявил я.

Откровенно говоря, судьба маленького монастыря была мне безразлична. Да и Окстон теперь меня совершенно не интересовал. Меня заботили датчане, а датчане ушли на север, и я последую за ними.

Ради этого я и жил.

Той весной мне исполнился двадцать один год, и половину своей жизни я провел в войсках. Занятие сельским хозяйством было не для меня. Я наблюдал, как рабы рвут лук-порей на моих полях, и испытывал невыносимую скуку. Я был воином, и меня выгнали из родного Беббанбурга на самый южный край Англии. Пока Виркен соловьем разливался о том, как охранял амбары зимой, я думал, что теперь снова отправлюсь на север. Только на север. Домой.

– За счет этих амбаров ты жил всю зиму, – бросил я священнику.

– Я присматривал за ними всю зиму, господин.

– И разжирел, присматривая за ними.

Я сел в седло. За спиной у меня были приторочены два мешка, чуть не лопавшиеся от денег; они оставались там, пока я ездил в Эксанкестер, чтобы найти в «Лебеде» Стеапу.

На следующее утро с шестью воинами из числа стражников олдермена Одды мы поскакали на север. Наш путь был отмечен столбами дыма, потому что Свейн, покидая Дефнаскир, вовсю бесчинствовал, жег и грабил, но мы выполнили приказание Альфреда: прогнали Свейна, заставили его уйти к Гутруму, и теперь две самые большие армии датчан соединились.

Будь Альфред сильнее, ему вовсе не обязательно было бы объединять войско датчан: он мог сразиться с каждой из армий по очереди. Но Альфред знал, что у него есть только один шанс вернуть королевство: выиграть одну-единственную битву. Ему предстояло сокрушить и уничтожить всех датчан одним ударом, а оружием его была армия, которая пока, увы, существовала только в его воображении.

Король разослал приказы, чтобы после Пасхи, но не позже Пятидесятницы собрался фирд Уэссекса, но никто не знал, произойдет ли это на самом деле. Может быть, мы покинем болота и выясним, что никого в назначенном месте нет. А может быть, просто соберется слишком мало народу. По правде говоря, у Альфреда не хватало сил, чтобы драться, но если бы он прождал еще дольше, то стал бы еще слабее. Поэтому ему придется сражаться – или потерять свое королевство.

Так что выбора нет: мы будем сражаться.

– У тебя будет еще много сыновей, – сказала мне Исеулт.

Мы сидели в темноте, полумесяц окружала туманная дымка. Где-то на северо-востоке горела на холмах дюжина костров, значит, за болотом наблюдал многочисленный датский патруль.

– Но мне жаль Утреда, – добавила Исеулт.

Вот тогда я и оплакал своего сына. Сам не знаю, почему слезы так долго не приходили, но теперь меня вдруг потрясла мысль о беспомощности сына, я вспомнил его милую улыбку – и понял, какая это трагедия. Мои сводные братья и сестры умерли еще младенцами, но я не помнил, чтобы мой отец тогда плакал, хотя, может, он все-таки плакал. Зато я помнил, как вопила от горя моя мачеха и как отец, чтобы не слышать этого, ушел на охоту со своими ястребами и гончими.

– Вчера я видела трех зимородков, – сказала Исеулт.

Слезы текли по моим щекам, размывали туманную луну. Я ничего не ответил.

– Хильда говорит, что голубой цвет зимородковых перьев – для девственницы, а красный – для крови Христа. Да?

– А ты сама-то что думаешь?

– Я думаю, Утред, что смерть твоего сына – дело моих рук.

– Wyrd bið ful aræd, – ответил я.