больше мест, веселье царило неподдельное, старый мед развязал языки.

И Доброслав, и брат князя, Сыдбор, и старшины, и придворные наполняли кубки гостей и наблюдали за тем, чтобы гости пили и ели: этого требовало гостеприимство славян. Тех, кто воздерживался от еды, считая неприличным наедаться, заставляли.

И когда в горнице стало очень весело, князь, как подобало ласковому хозяину, вошел в толпу своих гостей. Вышло это нарочно или случайно, но князь, собрав вокруг себя более важных старшин, разговаривая с ними о войне, незаметно перешел с ними в соседнюю комнату, выходящую окнами во двор.

Здесь были поставлены кругом стен скамьи, а для князя трон; присутствовали два брата Якса, Черный и Белый, Ролита с отрубленной рукой, которую он потерял в одной стычке с немцами, один Каниовчик, прозванный Лещицем, Гржимала Лясконогий и Годземба, которого прозвали Криворожий, хотя под усами у него все было в порядке. Это были самые влиятельные Полянские поселяне.

— Нет конца войне, — говорил им князь, — немцы становятся все сильнее, заключили союз с чехами, угров прогнали в их логовище, а теперь собирают силы, чтобы свалиться нам на голову.

— Слышали мы, милостивейший князь, — заговорил Якса Черный, — что вы ездили в Чехию. Неужели и они нас не оставят в покое?

После этого вопроса присутствующие вдруг притихли.

— Был бы союз и мир, — понизив голос, сказал Мешко. — Но что делать? Они христиане и нас язычников знать не хотят.

Все были угрюмы, все продолжали молчать.

— Не сегодня-завтра, и у нас появится новая вера. Последователей ее есть уже много, и трудно будет нам противостоять ей. Лишь бы принесла нам мир.

— Простите, милостивый князь, — заговорил Криворожий, сидевший в дальнем углу светлицы. — Простите! Новая вера освободила бы нас от набегов маркграфов только в том случае, если бы мы им позволили топтать себя ногами, но дома нам все равно не было бы покоя. Наши сердца преданы нашим богам и нашим обычаям, и простой народ, и владыки в одно верят и одно соблюдают. Если бы старшины пошли в одну сторону, а народ в другую, — то мы имели бы войну не только у себя дома, но и в избе, и на скамье, и в постели нашей.

Сдержанное одобрение послышалось со всех сторон.

— А разве не так же было и в Чехии, когда, желая спасти родину, начали переходить в христианство? — возразил Мешко. — Сегодня там уже все спокойно, и незаметно, чтобы кто-нибудь бунтовал и упорствовал в старом. Народ, живущий в лесах, надо оставить пока в покое, но пусть старшины, которые везде имеют почет и уважение, начинают подавать пример народу. В Чехии так началось, и вера пустила глубокие корни в стране…

Мешко посмотрел на старшин и заметил на их лицах только грусть и неудовольствие.

— Никому, — прибавил князь, меняя тон, — невесело вылезать из своей кожи, расставаться с тем, что было дорого и отцам, и дедам. Но над нашими головами висит меч. Немцы все глубже проникают к нам и завоевывают наши земли. Между Лабой и Одром ведь все принадлежало раньше нам, каждый день отрывают у нас участки, как бы куски живого тела; неужели мы им дадим отнять у себя лучшие земли и допустим мучить наш народ?… И лютыки, и ободрыты, и вильки, и поморцы не хотели перейти в христианство по доброй воле, и что же? Сожгли их кумирни, вырубили священные рощи и взяли их в рабство.

— Воевать надо, воевать с ними! — вмешался Лясконогий. — Бить их день и ночь, делать набеги, мстить немцам!

— Они сильнее нас в сто раз, не покорить нам их никогда, — вставил Мешко, — а тут свои с ними заодно. Что нам делать?

Долго не было ответа на этот вопрос. Якса Белый, который до того момента сидел молча, встал, поднимая руку над головой.

— Я сижу на сербской границе, — проговорил он, — смотрю я на работу немцев. Я не был предателем и им не буду; но знаю, что немца мы не победим силою, а только хитростью. Преследует нас потому, что мы язычники, так прикинемся же, что мы желаем быть христианами, тогда мы отдохнем и, может быть, сумеем стать им равными по силе. Другого исхода нет, надо нам следовать примеру хитрых чехов. Тогда эти ненасытные волки, алчущие нашей крови, Герои и Вигман и все эти злые духи должны будут оставить нас в покое; тогда мы заключим мир для того, чтобы их лучше опутать.

Смело и ясно высказавшись, Якса Белый опустил голову и умолк… Мешко ударил себя ладонями по коленам…

— Якса мой! — воскликнул он. — Золотые твои слова! Уму надо учиться у людей и выводить заключения из опытов других… Не все может сделать железо и сила… хитрый побеждает… а пьяные обры пропадают от Краснопанков…

Присутствующие что-то бормотали, но, по-видимому, не очень возмущались.

— Одно вам скажу, — прибавил Мешко, — в нескольких словах заключу мою мысль, что бы я ни сделал, куда бы ни пошел, пусть у вас сердце не болит — поступлю так или иначе не ради зла, а для выгоды страны и народа… Много земли у нас отняли… И кто же? Чехи? Чехи взяли у нас Хробаты. Чехи заняли Шленск (Силезию)… далеко захватили земли по берегам Вислы и по ту сторону ее; это наша земля, наши берега моря до Лабы… Одра… все наше… все возьмем обратно, раньше воюя умом и хитростью, а затем мечом, не жалея крови… Цесарь на западе… на востоке мы должны царствовать. Не я — сын — может быть, только внук… но это должно быть! Это будет!

Говоря это, он встал; казалось, что слова сами рвались из его уст; вдруг, как бы опомнившись, что слишком много сказал, он умолк.

Первый встал со своего места Якса Белый, а за ним последовали и остальные, поднимая руки вверх, как бы невольно повторяя за князем:

— Так будет! Так будет! Якса прибавил:

— Милостивейший князь, ты нас не спрашивай, а действуй — ты наш властелин, ты наш князь, у тебя мощь, у тебя сильная воля — пусть чернь ворчит! Ты иди вперед и действуй…

— Идите за мной и со мною! Князь ударил себя в грудь.

— Пойдем! — вдруг воскликнули все.

В дверях избы показалось несколько пирующих из горницы, не зная, о чем здесь говорили, почему здесь кричали и чего хотели, они также начали вторить совещавшимся; воодушевление с порога перешло в горницу… Все поселяне, повскакав со своих мест, начали кричать:

— Жив Мешко и пусть здоров будет на долгие годы! Долгие годы!