Лучшим примером развивавшейся способности Джона взаимодействовать с нашим отсталым видом была его необыкновенная дружба с жившей неподалеку от его дома шестилетней девочкой. Джуди считала Джона своей любимой игрушкой. Он участвовал в ее шумных играх, помогал ей лазать по деревьям, учил плавать и кататься на роликовых коньках. Он рассказывал ей совершенно фантастические сказки. Терпеливо разъяснял жалкие шутки в книжках комиксов. Для развлечения Джуди он рисовал картины, изображающие битвы, убийства, кораблекрушения и извержения вулканов. Он чинил ее игрушки. В нужный момент он подшучивал над ее глупостью или восхвалял ее ум. И если кто-то был с ней груб, Джон бросался на защиту. В общих играх само собой разумелось, что Джон и Джуди будут в одной команде. В ответ на такую преданность она лупила его, смеялась над ним, бранила и называла «глупый Дон», ни во что не ставила его поразительные способности и одаривала всеми самыми чудесными результатами своих работ на уроках «труда».

«Да ты просто влюблен в Джуди, а?» – однажды заметил я, отчасти в шутку, на что он незамедлительно ответил, подражая неразвитому детскому говору: «Дуди п’осто сакговисе. Низя не въюбися в Дуди», – а потом, после небольшой паузы, сказал уже нормальным голосом: «Я влюблен в Джуди так же, как влюблен в морских птиц. Она способна только на самые простые действия, но делает все в своем стиле. Она настолько же совершенна и сосредоточена на том, чтобы быть Джуди, как олуша – на том, чтобы быть олушей. Если бы, когда подрастет, она могла быть взрослой так же хорошо, как умеет быть ребенком, то стала бы неотразимой. Но это невозможно. Когда дело дойдет до более сложных вещей, полагаю, она потеряет свой стиль и начнет делать глупости, как и все вы. Жаль. А пока она – просто Джуди».

«А ты – сказал я, – надеешься вырасти, не потеряв своего стиля?»

«Я до сих пор не нашел своего стиля, – ответил он. – Я иду на ощупь и уже наделал порядочно глупостей. Но как только я его найду… Ну, вот тогда и посмотрим. Конечно, – неожиданно добавил он, – может статься, богу нравится наблюдать за взрослыми людьми так же, как мне нравится наблюдать за Джуди. Может, именно из-за этого он не хочет, чтобы вы стали лучше, чем сейчас. Иногда я сам чувствую то же: порой мне кажется, что дурной стиль – часть вашей природы, и именно поэтому за вами так интересно наблюдать. Но мне хочется верить, что бог ожидает от меня чего-то иного. Или, если отбросить мифологию, я ожидаю от себя иного».

Через несколько недель после убийства у Джона неожиданно появился интерес к вещам совершенно обыденным: например, к домашнему хозяйству. Он часами мог ходить по пятам за горничной, Мартой, и наблюдать за ее утренней работой или сидеть в кухне, пока она готовила. Ради ее развлечения он поддерживал «светский разговор», состоявший из обсуждения скандалов, грубоватых шуточек и подтрунивания над ее ухажерами. Во время таких же пристальных ежедневных наблюдений над Пакс, пока она крутилась в кладовой, «прибиралась» в комнатах или штопала одежду, велись беседы другого рода. Порой Джон прерывал поток болтовни, чтобы заметить: «А почему бы не сделать это вот так?» Ответ Марты, в зависимости от ее настроения, разнился от высокомерного пренебрежения до ворчливого согласия. Пакс рассматривала каждое новое предложение с неизменным вниманием, хотя порой не могла удержаться от протеста: «Но и так получается нормально. Зачем еще что-то выдумывать?» Но в конце концов она практически всегда принимала предложение Джона с едва заметной загадочной улыбкой, которая в равной степени могла означать и материнскую гордость, и снисходительное потворство.

Понемногу Джону удалось внедрить в доме множество нововведений, экономивших время и усилия: немного сдвинуть какой-нибудь крючок или полку, чтобы обеспечить свободный доступ к предметам; изменить баланс ведерка с углем; реорганизовать кладовую и ванную комнату. Он хотел привнести те же способы организации во врачебный кабинет, предложив новые способы для чистки пробирок, стерилизации инструментов и хранения лекарств, но отступил после нескольких попыток, заметив: «Док предпочитает сам разбираться в своем беспорядке».

Еще через две или три недели его интерес к домашнему хозяйству, казалось, поугас и проявлялся лишь изредка, в связи с какой-нибудь конкретной задачей. Джон стал проводить много времени вне дома, якобы читая на берегу. Но с приближением осени мы стали беспокоиться о том, как бы он таким образом не простудился, – и у него тут же появилась привычка подолгу гулять в одиночестве. Кроме этого, он часто пропадал в ближайшем городе. «Я хочу поехать в город и повидаться с кое-какими интересными людьми», – объявлял он нам и возвращался поздно вечером усталый и полностью погруженный в себя.

Только ближе к концу зимы Джон, которому исполнилось десять с половиной, посвятил меня в детали поразительной финансовой операции, которой он был занят в прошедшие шесть месяцев. В одно серое воскресенье, когда за окном шел моросящий дождь пополам со снегом, он предложил выйти прогуляться. Я, разумеется, возмутился. «Ну же, – продолжал настаивать Джон. – Тебе понравится. Я хочу показать тебе свою мастерскую». И он медленно подмигнул сначала одним огромным глазом, потом другим.

К тому времени как мы добрались до берега, мой не по погоде легкий плащ промок насквозь, и я уже проклинал и Джона, и себя самого. По мокрому песку мы добрели до места, где отвесные глинистые скалы сменились не менее крутым, поросшим колючим кустарником откосом. Джон опустился на четвереньках и пополз по тропинке среди кустов, показывая дорогу. Мне следовало ползти за ним, но вместиться в узкое пространство, где Джон перемещался с легкостью, было практически невозможной задачей. Я едва сумел проползти всего несколько ярдов и обнаружил, что застрял среди колючек, со всех сторон проткнувших мою одежду. Смеясь над моим положением и моей руганью, Джон повернул назад и срезал державшие меня ветки своим карманным ножом – без сомнения, тем же самым, которым он убил констебля. Еще через десять ярдов тропинка вывела нас на небольшую поляну посреди склона. Выпрямившись, я проворчал: «И это ты называешь мастерской?» Джон рассмеялся и велел: «Подними вот это», – указывая на валявшийся на склоне холма изъеденный ржавчиной лист металла. Один его край скрывался под грудой мусора. Свободна была часть около трех квадратных футов. Я приподнял лист на пару дюймов, порезал пальцы о ржавый зазубренный край и с проклятием бросил это занятие: «Не хочу возиться. Сам разбирайся со своим мусором, если тебе так надо».

«Разумеется, тебе не хочется возиться, – ответил Джон. – И никому, кто найдет это место, не захочется». После этого он просунул руку под свободный край и стал распутывать какую-то ржавую проволоку. После этого лист легко поднялся, как люк в холме. Под ним оказался темный проход, укрепленный тремя большими камнями. Джон прополз внутрь и пригласил меня следовать за ним, но ему пришлось сдвинуть один из камней, чтобы я поместился в узком лазе. Внутри обнаружилась низкая пещера, которую Джон осветил фонариком. Так вот что он называл мастерской! Пещера, судя по всему, была выкопана в глиняном холме и укреплена цементом. Потолок удерживали неструганые доски, которые тут и там подпирали деревянные столбы.