Пост прокурора занимает Антуан Фукье-Тенвиль, подвижный смуглый человек, у которого есть принципы, – не такой видный патриот, как его кузен, зато куда больший труженик.

Трибунал часто выносит оправдательный вердикт – по крайней мере, в первое время. Возьмем, к примеру, Марата. Его обвиняет Жиронда, гражданин Фукье не проявляет излишней настойчивости, суд набит сторонниками Марата из толпы. Трибунал отклоняет иск; поющая толпа несет Марата в Конвент на руках, затем в якобинский клуб, где ухмыляющегося маленького демагога водружают в кресло председателя.

В мае Национальный конвент переезжает из Школы верховой езды в перестроенный театр Тюильри. Больше никаких пухлых розовых купидонов, изгиба темно-красных лож, пудры и духов, шелеста шелков. Декорации сменились: четкие линии и прямые углы, гипсовые статуи в гипсовых коронах либо в гипсовых лавровых венках и дубовых листьях. Квадратная трибуна, за ней один над другим три огромных трехцветных флага, рядом – memento mori[25] – бюст Лепелетье. Депутаты занимают места на полукруглых ярусах – столов нет, поэтому негде делать записи. У председателя есть колокольчик, письменный прибор и фолиант на столе, но что в них проку, когда три тысячи мятежников просочились из предместий и толкутся в партере. Солнечные лучи с трудом пробиваются сквозь глубокие ниши окон; зимними вечерами лица на враждебных скамьях расплываются, а когда зажигают свет, наводят ужас; депутаты совещаются в катакомбах, обвинения слетают с невидимых губ. Темнеет, и с галереи для публики доносятся шиканье и свист.

В новом помещении фракции занимают старые места. Мясник Лежандр орет на бриссотинца:

– Я тебя прирежу!

– Сначала, – возражает депутат, – примите декрет, что я бык.

Однажды бриссотинец спотыкается на неудобных девяти ступенях, ведущих к трибуне.

– Все равно что подниматься на эшафот! – жалуется он.

Довольные левые кричат ему: лишний раз порепетируешь. Усталый депутат берется рукой за голову, замечает, что на него смотрит Робеспьер, и отдергивает руку.

– Нет-нет, – говорит он, – а то решит еще, что я о чем-нибудь думаю.

Со временем депутаты – и не только – начинают выходить в общество небритыми, без сюртуков и галстуков, а порой, когда градус противостояния повышается, забывают о хороших манерах. Они подражают тем, кто начинает день, обливаясь водой из колонки на заднем дворе, кто заглядывает в пивную на углу, чтобы пропустить стаканчик после десятичасового рабочего дня. Гражданин Робеспьер – живой укор таким депутатам. Он хранит верность башмакам с пряжками и полосатому буро-зеленому сюртуку. Пока гражданин Дантон срывает накрахмаленный галстук, который давит на его толстую шею, галстук гражданина Сен-Жюста все выше и жестче, предмет всеобщего восхищения. Он носит серьгу в одном ухе, однако куда больше похож на спятившего банкира, чем на пирата.

Секционные комитеты заседают в опустевших церквях. Республиканские лозунги намалеваны на стенах черной краской. В комитетах выдают карточки с указанием гражданства, адреса, места службы, лет и особых примет, а их копии отправляют в мэрию.

Женщины ходят по домам с большими корзинами – в них полотно для продажи, а под ним свежие яйца и масло, которые пользуются куда большим спросом. Рабочие дровяных складов вечно бастуют, требуя большей оплаты, в результате дрова выросли в цене вдвое по сравнению с восемьдесят девятым годом. Дичь можно купить лишь под покровом ночи на задворках кафе «Фуа» за немалую цену.

Робеспьер сидел, подложив под спину четыре подушки. Он выздоравливал и даже как будто помолодел. Его вьющиеся волосы без привычной пудры отливали темно-каштановым. Кровать была завалена бумагами. В комнате еле уловимо пахло апельсиновыми корками.

– Доктор Субербьель говорит: ни в коем случае, гражданин, апельсины вам вредны. Но мне больше ничего не лезет в рот. Он говорит, ваша любовь к цитрусовым так сильна, что я отказываюсь отвечать за последствия. Марат прислал мне записку… Корнелия, дорогая, не могли бы вы принести холодной воды? Только очень холодной.

– Конечно. – Она взяла графин и быстро вышла.

– Отлично придумано, – заметил Камиль.

– Да, но мне приходится изобретать все более сложные пожелания. Я всегда говорил вам, от женщин одни неудобства.

– Но тогда ваши познания были строго научными.

– Подвиньте кресло, я не могу напрягать голос. Не знаю, как мы будем выступать в новом помещении, мне сказали, раньше там был театр, но что толку. Слышно будет только Жорж-Жака и Лежандра. Сперва Версаль, потом Школа верховой езды, теперь это – а я уже четыре года хожу с больным горлом.

– И не говорите. Мне вечером выступать у якобинцев.

Его памфлет против Бриссо напечатан, и сегодня вечером клуб проголосует за его переиздание и распространение. Однако прежде якобинцы пожелали увидеть и услышать Камиля. Робеспьер понимал: тебя должны видеть и слышать.

– Я не могу позволить себе разболеться, – сказал он. – Как поживает Бриссо, часто ли появляется на людях?

– Нет.

– А Верньо?

– Тоже нет.

– Наверняка затаились и что-то замышляют.

– Кажется, пришла ваша сестра Шарлотта. Отчего сегодня такая слышимость?

– Морис запретил работникам шуметь. Думает, у меня болит голова. Так даже лучше. Элеоноре придется задержаться внизу, чтобы не пустить Шарлотту наверх.

– Бедная Шарлотта.

– Бедная Элеонора. Раз уж об этом зашла речь, попросите Дантона не злословить на ее счет. Да, она не слишком хороша собой, но у девушки есть право скрывать этот факт от людей, которые ее не видели. Попросите Дантона не трепать ее имя попусту.

– Найдите другого посланца.

– Скажите, – раздраженно произнес Робеспьер, – почему он меня не навещает? Я говорю о Дантоне. Передайте ему, он должен сделать свой комитет работоспособным. Они патриоты, и его дело – их сплотить. Нас спасет только сильная центральная власть. Министры – полные ничтожества, Конвент расколот, так пусть власть перейдет к комитету.

– Тише, – сказал Камиль. – Берегите горло.

– Жиронда настраивает провинции против нас, чтобы сделать страну неуправляемой, и комитету нельзя терять бдительность. Передайте Дантону, пусть запретит министрам действовать без одобрения комитета. Каждый департамент должен ежедневно отчитываться перед ним письменно… Что не так, разве это плохое предложение?