Камиль привел ее с собой на улицу Кордельеров. Там оказалась Аннетта. Пристально глядя на Шарлотту, она выслушала ее беды. В те дни она всегда производила впечатление женщины, которая могла бы дать совет, но не дает.

Сегодня вечером все они собирались занять зарезервированные места на галерее для публики в якобинском клубе.

– Это будет триумф, – заявила Лолотта.

Чем ближе к вечеру, тем сильнее раздирал его страх, словно кошки дрались в мешке.

Что это за страх? Камиль может сколько угодно драться со скрипичными мастерами. Однако он ненавидит это щемящее чувство надвигающегося события – час близится, минуты бегут; ненавидит собирать бумажки и у всех на виду идти к трибуне, под нарастающий враждебный гул. Клод как-то сказал: «Теперь вы принадлежите к влиятельным кругам», однако это не так. Большинство депутатов правого крыла и центра считают, что его следует исключить из Конвента за радикальные взгляды и оправдание насилия. Когда он поднимается на трибуну, они орут: «Фонарный прокурор», «септембризер». Порой его это раззадоривает, а порой он чувствует холод и тошноту. Ты не можешь сказать заранее, какой стих на тебя нападет.

День, когда Жиронда предъявила обвинения Марату, был как раз из плохих. Жирондисты забили скамьи своими сторонниками. Зато при взгляде на Гору можно было удивиться, сколь многие предпочли остаться дома. Кто же выступит в защиту Марата, безумного, отталкивающего и едкого? Он, кто же еще. Вероятно, этого ждали, потому что явно заранее отрепетировали выкрики с мест. Мы засудим Марата и тебя вместе с ним, кричали ему. И привычное: кровопийца. Убирайся с трибуны, пока мы не стащили тебя силой. Революции четыре года, а он все еще в опасности, как когда-то в Пале-Рояле, когда его окружали полицейские.

Он говорил, пока мог говорить, но председатель был бессилен утихомирить собрание и жестом показал ему, что ничего нельзя сделать. Марата ненавидели и боялись, и эти чувства депутаты переносили на него, к тому же он помнил – об этом всегда надлежит помнить, – что они не ходят на заседания без оружия. Дантон сумел бы принять вызов, подавить их, затолкать насмешки обратно в глотки, но Камиль не обладал такими способностями. Он замолчал, долгим взглядом оглядел беснующиеся скамьи, кивнул председателю, оттолкнул его кресло, сказал себе: «Что ж, доктор Марат, вот вам и первая кровь».

Когда заплетающимися ногами Камиль вернулся на скамью, где сидели депутаты Горы, там не было Дантона, не было Робеспьера – оба предпочли не вмешиваться. Франсуа Робер, который боялся и презирал Марата, прятал глаза. Фабр поднял бровь и закусил губу. Антуан Сен-Жюст одарил его полуулыбкой. «Не стоит утруждаться!» – выпалил Камиль. Ему отчаянно хотелось оказаться подальше отсюда, вдохнуть менее враждебный воздух, но, если уйти сейчас, правые сочтут это своей победой. Мы не только заткнули рот главному стороннику Марата, но и выставили его из Конвента.

Спустя некоторое время он вышел в сады Тюильри. Четыре года в душных комнатах, четыре года споров и стычек. Жорж-Жак полагает, что революция – это способ разбогатеть, но пришло время революции выставить счет. Большинство его коллег пристрастились кто к выпивке, кто к опиуму. Некоторых одолевают внезапные странные хвори, другие могут разрыдаться посреди заседания. Марат страдает бессонницей, кузен Фукье, прокурор, по секрету сказал Камилю, что во сне покойники гонятся за ним по улице. Камиль держится лучше прочих, но к сегодняшнему огорчению и он не готов.

Вскоре он заметил, что его преследуют двое. Собравшись с духом, он обернулся к ним. Это были солдаты, охранявшие Национальный конвент. Они подошли ближе. Он приложил руку к сердцу и с удивлением услышал свой неожиданно севший, безжизненный голос:

– Вы пришли меня арестовать. Конвент принял декрет.

– Нет, гражданин, ничего подобного. Если бы вас решили арестовать, прислали бы больше солдат. Мы просто заметили, что вы расхаживаете в одиночку, а времена опасные, все помнят, как погиб славный гражданин Лепелетье.

– Да, разумеется, но чем вы поможете? Если только героически заслоните меня своим телом? – спросил он с надеждой.

– Мы можем схватить злоумышленника, – сказал солдат. – Например, убийцу. Мы держим ухо востро с этими заговорщиками, как учит нас гражданин Робеспьер. А теперь, – солдат помедлил, обернулся к коллеге, пытаясь вспомнить, что хотел сказать, – ах да, можем ли мы сопроводить вас в более надежное место, гражданин депутат?

– В могилу, – промолвил Камиль, – в могилу.

– Только не могли бы вы, – попросил второй, – убрать руку с пистолета в кармане? Это меня нервирует.

Тот день – и ту секунду дикой безысходности – Камиль старался не вспоминать. Однако сегодня вечером у якобинцев он будет среди друзей. Там будет Дантон, усядется рядом с ним на привычное место. Дантон будет бесстрастно молчать, зная, что волнение Камиля не прогнать ни шуткой, ни разговором. А когда придет время, Камиль медленно направится к трибуне, потому что патриоты будут вскакивать со скамей и заключать его в объятия, а из темных углов галереи, где собираются санкюлоты, донесутся грубые приветственные возгласы. Затем наступит тишина, и когда он начнет говорить, думая наперед, тщательно контролируя заикание – обманывая слова, изымая одни, подставляя на их место другие, – то в голове мелькнет мысль: неудивительно, что наш путь так кровав, ведь никто не знает, что говорит другой. Не знали в Версале, не знают теперь. Когда мы умрем и пройдет несколько лет, люди оставят попытки расслышать наши голоса и спросят: разве это важно? Мы выбрали себе место в беззвучных участках истории, мы, с нашими слабыми легкими, дефектами речи и залами заседаний, предназначенными для чего-то другого.

КУР-ДЮ-КОММЕРС

Жели. Пожалейте нас, мсье.

Дантон. Пожалеть? Напротив, я думаю, вам повезло.

Жели. Луиза – наш единственный ребенок.

Мадам Жели. Он хочет убить ее, как убил первую жену.

Жели. Успокойся.

Дантон. Нет, пусть говорит. Пусть изложит свою систему взглядов.

Жели. Мы не понимаем, что вы в ней нашли.

Дантон. Я испытываю к ней определенные чувства.

Мадам Жели. Могли бы проявить такт и сказать, что любите ее.

Дантон. Полагаю, это выясняется со временем.

Жели. Она вам не подходит.

Дантон. Это не вам решать.

Жели. Ей всего пятнадцать.

Дантон. А мне тридцать три. Подобные союзы заключаются каждый день.

Жели. Вы выглядите старше.

Дантон. С лица воду не пить.

Жели. Почему не вдова, женщина с опытом?

Дантон. Каким опытом? Если вы наслушались баек о моем неуемном аппетите в постели, то это миф, который я сам же и распустил. Я обычный мужчина.

Мадам Жели. Умоляю вас.