Дантон. Возможно, вам следует выпроводить эту женщину из комнаты.

Жели. Я сам знаю, как мне обращаться с членами моей семьи.

Дантон. Дети к ней привязаны, а она к ним. Спросите сами. К тому же я не хочу женщину в летах – мне нужен кто-нибудь помоложе. Она знает толк в домашнем хозяйстве. Моя жена ее научила.

Жели. Но вы устраиваете приемы, у вас бывают важные гости. Она ничего в этом не смыслит.

Дантон. Они примут все, что я им предложу.

Мадам Жели. Вы самый заносчивый тип на свете. Это переходит все границы.

Дантон. Что ж, если вас так беспокоят удобства моих друзей, вы всегда можете спуститься к нам и дать дочери совет. Если чувствуете, что разбираетесь в этом вопросе. Послушайте, если она пожелает, к ее услугам будет армия слуг. Мы можем переехать в квартиру побольше, давно следовало этим заняться, не знаю, отчего я по-прежнему живу здесь, видимо по привычке. Я богатый человек. Ей нужно только попросить – и она получит все, что захочет. Ее дети унаследуют мое состояние в равных долях вместе с детьми от первого брака.

Жели. Наша дочь не продается.

Дантон. А если захочет, может завести собственную чертову часовню и священника в придачу. Если, конечно, он поддерживает конституцию.

Луиза. Мсье, я не согласна на гражданскую церемонию. Пришло время сказать вам это.

Дантон. Прошу прощения, любовь моя?

Луиза. Я хочу сказать, что согласна на эту глупую церемонию в мэрии, но настаиваю на настоящей свадьбе с настоящим священником и клятвами.

Дантон. Зачем?

Луиза. Потому что иначе наш брак будет незаконным. Мы будем жить во грехе, а наши дети родятся незаконнорожденными.

Дантон. Глупышка, разве ты не знаешь, что Господь – первый среди революционеров?

Луиза. С настоящим священником.

Дантон. Ты понимаешь, о чем меня просишь?

Луиза. Иначе я не согласна.

Дантон. Подумай еще.

Луиза. Я пытаюсь внушить вам правильные убеждение.

Дантон. Я ценю это, но, когда ты станешь моей женой, тебе придется мне подчиняться. Можешь начать прямо сейчас.

Луиза. Это мое единственное условие.

Дантон. Луиза, я не привык, чтобы мне ставили условия.

Луиза. Самое время привыкать.

Потерпев неудачу с обвинениями против Марата, жирондисты учреждают новый комитет для слежки за теми, кто, как они выражаются, вредят авторитету Национального конвента. Комитет арестовывает Эбера. Под давлением секций и Коммуны его освобождают. Двадцать девятого мая центральный комитет секций уходит на «постоянную сессию» – что за славный термин для кризисных времен! Тридцать первого мая в три часа ночи раздается набат. Городские ворота закрывают.

Робеспьер: «Я призываю народ в Конвент, чтобы изгнать недостойных депутатов… Я заявляю, что, получив от народа миссию защитника его прав, буду считать притеснителем любого, кто меня перебьет или откажется предоставить мне слово. Я возглавлю мятеж против председателя и депутатов, которые попытаются заткнуть мне рот. Я заявляю, что сам накажу предателей, и обещаю не спускать с заговорщиков глаз, как если бы они были моими личными врагами».

Инар, жирондист, председатель Конвента: «Если народные представители пострадают, заявляю, что во имя страны Париж будет полностью уничтожен. Люди станут обшаривать берега Сены, дабы узнать, существовал ли он вообще».

– Уже несколько дней люди боятся ночевать дома, – сказал Бюзо. – Вы не думаете уехать?

– Нет, – ответила Манон, – не думаю.

– У вас есть ребенок.

Манон прислонила голову к подушке, предоставляя ему возможность любоваться изгибом шеи.

– Это, – она закрыла глаза, – не должно влиять на мои поступки.

– Но большинство женщин рассуждает иначе.

– Я не большинство. И вы это знаете. – Она открыла глаза. – Думаете, я бесчувственная? Это не так. Но на кону сейчас нечто большее, чем мои чувства. Я не оставлю Париж.

– Секции восстали.

– Вы боитесь?

– Мне стыдно, что дошло до такого. После всех наших трудов, наших надежд.

Мгновение томности прошло. Манон села, и ее лицо просветлело.

– Не сдавайтесь! Почему вы так говорите? У нас большинство в Конвенте. Что сделает Робеспьер против такого преимущества?

– Вы недооцениваете Робеспьера.

– Подумать только, я предложила ему свой кров во время событий на Марсовом поле! Я его уважала. Считала его последней цитаделью разума и благопристойности!

– Он не только вас обвел вокруг пальца, – сказал Бюзо. – Робеспьер никогда не простит своим друзьям ран, которые им нанес, добра, которое от них видел, талантов, которыми они, в отличие от него, обладают. Вы ошиблись в выборе, любовь моя. Вам следовало протянуть руку Дантону.

– Этот негодяй вызывает у меня отвращение.

– Я не имею в виду буквально.

– Хотите, скажу вам, как он про нас думает? Кажется, никто, кроме меня, этого не понимает. В его глазах вы, мой муж, Бриссо – сборище вежливых, ни на что не годных интеллектуалов. Его люди – толстокожие циники, подхалимы, хищники – те, кто разрушает из любви к разрушению. Поэтому он вас презирает.

– Нет, Манон, это не так. Он предлагал договориться. Предлагал сделку. Мы его оттолкнули.

– Так вы говорите, а на самом деле знаете, что с ним договориться нельзя. Он выдвигает требования и ждет, что вы пойдете у него на поводу. А в конце поступает по-своему.

– Вероятно, вы правы. Впрочем, у нас уже нечего ему предложить. У нас, Манон, больше ничего нет.

– Значит, Дантон у нас ничего и не отнимет, – сказала она.

Вооруженные демонстранты у Конвента. Внутри делегаты от секций со списком депутатов, которых следует изгнать и объявить вне закона. Однако большинство не сдается. Робеспьер побелел, как лист бумаги, который выскользнул из его рук. Он схватился за трибуну и делает мучительные паузы между каждым предложением.

– Кончайте, раз так! – выкрикнул Верньо.

Робеспьер вскинул голову:

– Да, я покончу с вами.

Два дня спустя Конвент окружила огромная толпа, по большей части вооруженная, – тысяч восемьдесят, по грубым прикидкам. Ее возглавляли национальные гвардейцы с примкнутыми штыками и артиллерией. Народ требовал изгнать двадцать девять депутатов, в том число Бюзо, Верньо, Петиона, Луве и Бриссо. По всему, гвардейцы вместе с санкюлотами были готовы держать депутатов в заточении, пока те не подчинятся. Эро де Сешель, председательствовавший в тот день, цепочкой вывел депутатов на улицу, надеясь разрядить всеобщую враждебность. Канониры стояли наготове рядом с пушками. Их командир препирался с председателем Конвента, глядя на него сверху вниз с лошади. Он понимал, что Эро – стойкий патриот, но понимал также, случись что, толпу не остановить.