Наступила полная тишина. Лишь свечи изредка щелкали, догорая. Руфус возвышался на виселице, стоя с петлей на шее, бледный, как мел в руках Малыша Саймона. Он мелко дрожал, балансируя на непрочном трехногом табурете, и сильно потел. Капли пота стекали по лицу Руфуса, образуя блестящие дорожки.

Я же внимательно смотрел на грифельную доску. Ведь если я не догадаюсь, что за слово задумано, то мне придется поменяться местами с соперником и самому надевать эту дурацкую петлю. И вдруг я догадался! Внезапная мысль тут же вызвала неожиданную эрекцию. Видимо, виной тому был вид приготовленного к повешению соперника.

– Я знаю, что это за слово! – громко произнес я. – Это слово ANGER (гнев)!

– Правильно! – воскликнул сэр Джордж Мюррей-младший. – Ты выиграл!

И тут случилось неожиданное. От его крика стоявший на непрочном табурете Руфус, который едва держался на ногах, сильно качнулся в сторону. Табурет зашатался и накренился. С трудом удерживая кончиками носков табурет в вертикальном положении, несчастный, выпучив глаза и схватившись руками за петлю, сильно сдавившую шею, захрипел:

– Снимите меня. Я проиграл. Я согласен.

Табурет закачался, все сильнее вихляясь в разные стороны, и вдруг со стуком рухнул на пол. Неумело сделанная петля, а также тщедушный вес повешенного не позволил виселице сломать шейные позвонки сыну декана, поэтому он не умер сразу, но петля продолжала душить несчастного. Выпучив глаза и пытаясь найти пальцами свободное пространство между шеей и веревкой, Руфус забился в агонии, хрипя и плюясь пеной.

Все произошло так быстро, что никто не успел ничего сообразить. Первым опомнился Джимбо. Он подскочил к болтающемуся Руфусу, выхватил из кармана складной ножик и принялся перерезать веревку. Но веревка оказалась хорошей, сплетенной из множества волокон первосортной пеньки, и с трудом поддавалась ножу. Остальные члены клуба столпились внизу и смотрели, ничем не пытаясь помочь несчастному. В их глазах читался смертный приговор.

– Оставь его, – неожиданно даже для самого себя властным тоном приказал я Джимбо. – Пусть умирает. Если ты его спасешь, то он же тебя и заложит.

Джордж повернулся, чтобы что-то сказать мне, и тут брюшные мышцы повешенного Руфуса внезапно расслабились, и он обмочил председателя.

– А, черт! – выругался тот, запоздало отскакивая в сторону.

Через пару минут лицо Руфуса посинело и он, перестав дергать членами, затих.

– Он умер, – медленно констатировал я. Застывшие перед виселицей члены клуба с воплями бросились из «Ученого погоста».

Так я стал новым председателем Малого оксфордского клуба. Конечно, затем было дознание и следствие, однако ничего доказать не удалось, и происшедшее списали на несчастный случай во время обычной мальчишеской шалости. Правда, декан филологического факультета, убитый горем отец, настоял на том, чтобы Джимбо, считавшийся главным действующим лицом разыгравшейся драмы, так как все свидетели показали, что именно он надел несчастному на шею петлю, был отчислен с первого курса университета. Да оно и к лучшему. Не прожив и полугода после этого события, декан скоропостижно скончался, а сэр Джордж Мюррей-младший уже на следующий год был восстановлен и стал учиться на одном курсе со мной.

– Простите, сэр, но это необходимая мера, – извиняющимся тоном сказал сержант Годли и окунул голову начальника в бочку с дождевой водой.

Фредерик Эберлайн и Годли стояли на заднем дворе опиумного притона. Кругом не было ни души, поэтому-то сержант и выбрал это место, чтобы никто не видел этого позорящего Скотленд-Ярд действа.

Невысокий и щуплый Эберлайн не мог противостоять крепышу Годли, возвышавшемуся над ним почти на целый фут, и его решимости привести инспектора в чувство.

– Терпите, сэр. Еще немного, сэр, – приговаривал сержант, крепко держа своей огромной дланью голову начальника в воде.

Лишь когда огромные пузыри стали появляться на поверхности воды, он отпустил несчастного и позволил ему отдышаться.

– Как вы, сэр? – с сочувствием поинтересовался сержант у Фредерика Эберлайна, добродушно усмехаясь и разглядывая его мокрые волосы, которые прядями свисали на лбу, словно корни диковинной орхидеи, привезенной откуда-нибудь из отдаленной южной колонии, закрывая красивые большие глаза, скорее женские, чем принадлежащие мужчине и уж тем более инспектору Скотленд-Ярда.

– Благодарю, – коротко бросил инспектор, предпочитая не отвечать на вопрос, тем более что чувствовал он себя чрезвычайно плохо.

Именно так и должен чувствовать себя всякий, кто был выдернут из сладких наркотических грез, из нежных объятий фиолетовых фей и красного дракона и возвращен к грязной и пошлой действительности. Эберлайну чрезвычайно повезло с помощником, который, не осуждая, делал все, чтобы тайна инспектора осталась неизвестна начальству, которое, мягко говоря, неблагосклонно относилось к пьянству и наркомании среди служителей лондонского сыска. Однако же стоит заметить, что именно склонность Фредерика Эберлайна к опию позволила ему приблизиться к разгадке зловещей фигуры неуловимого инкогнито, прозванного бойкими криминальными журналистами Джеком Потрошителем. Постоянно пребывая в двух мирах – мире реальности и мире грез – Эберлайн сумел понять того, чей путь к самореализации был кровав и ужасен.

Стоявшие в полумраке заднего двора инспектор и сержант совершенно не заметили, как позади них открылась неприметная дверь наркопритона и из нее, тихо вышагивая, показался давешний китаец Мао. В руке он держал полотенце, которое и подал с глубоким поклоном резко обернувшемуся на его тактичное покашливание Годли.

– Фу! Ты напугал меня, Мао, – буркнул толстяк, передавая полотенце инспектору. – Кстати, Мао, все хочу тебя спросить, – остановил он собиравшегося было уйти под крышу притона китайца, ухватив его за широкий рукав куртки с множеством петелек спереди, – для чего это у вас тут эта потайная дверь, а?

Китаец на мгновение замер, при этом узкие глаза его быстро забегали.

– Его помощники выносят через эту дверь тела умерших, – хрипло ответил за Мао инспектор, старательно вытирая длинные волосы, – привязывают камни к ногам и выбрасывают их в Темзу. Так ведь, Мао? – полувопросительно, полуутвердительно обратился он к китайцу, возвращая полотенце.

Годли бегло оглядел длинный, всегда безлюдный и вечно темный проулок, в который даже в редкий для Лондона солнечный день лучи света не могли пробиться сквозь близко стоящие друг к другу стены бараков из красного кирпича, перевел взгляд на черные воды реки, текущей прямо у окончания проулка, и надвинулся на насупившегося Мао.

– Это так, узкоглазый?

– Моя не понимать, – пропищал тот. – Вы неблагодарный, – обратился он к Эберлайну. – Мы ублажать ваши желания. Всегда.

В инспекторе вместе с ощущением реальности проснулась совесть.