Играют лестничные марши — пробегают опасные подростки, выносят мусор бабушки-блондинки.

— Слушай, Изя! Оставайся на ночь, — Гена просиял, прошелся маятником в шепелявых тапках с собачьими мордами, — еще виски накатим.

— Нет, пора. И так застрял, как гость в горле.

— Здесь такси не ловятся. Будешь как Ленин стоять, с протянутой рукой.

— Да за мной скоро заедут.

— Погоди, там еще торт.

— Уф, я и так наелся до изумления.

— А на посошок?

Чапаев оказался вандалоустойчив. Стоял фанерный, руки в брюки, уже неделю.

«Съезжалися к ЗАГСу трамваи». У входа в «Generation П» чернела толпа. Все хотели увидеть живого Пелевина, чтобы потом хвастаться, как апостол Павел. Кто-то ошибся, пришел на Прилепина.

Саксофонист-гастарбайтер из Душанбе поставил ногу на подоконник и ловко вытер шторой ковбойский сапожок. Вспыхнул золотой зуб. Вытряхнув мундштук, музыкант начал выдувать медную тоску.

Рогатые вешалки тонули под мокрыми шубами. Как изюм из булки, возникали герои тусовок, рыцари фуршетов. Светская кошка Гражина Срынка. Ее телефон (малахит с бриллиантами) беспрерывно звонил.

— Да поставь ты его на вибратор и засунь себе в… — ее нервный спутник зашипел и затих. Его длинная челка закрывала всю правую половину лица.

Это кто, Макар? Русский Маккартни, водитель «Машины» снимал пуховик. Бравые усы, клетчатый пиджак, неожиданное сходство с Коровьевым. Новый поворот? Дуся и Ната, ведущие «Ярмарки злословия», ставшей «Школой тщеславия». Дизайнер Карина сегодня надела длинные ресницы. Володя Любаров в запущенной бороде. Был график, эстет, «Химия и жизнь». Ушел в лешие. Нелепо ли бяше, ничтоже сумняше. Скромный олигарх Каценельсон. Андрей называет его мини-олигархом. Кто-то из «Уха Москвы».

Раньше всех пришла кинокритик Р. Семенова из журнала «Московский пионер».

— Раиса, ты сегодня первая, — подставился Израиль.

— Люблю быть первой. Я и у тебя была первая, — покосилась на Марту, — ты был влюбчив, но отходчив.

Марта улыбалась, терпела. Закалка. Семенова в седой шубке, прическа «Хакамада». Разбитной редактор бывшего «Диафильма». Была пухленькой и колючей.

— Я пышная, но легкая. Как безе, — говорила она с любимой гримаской.

Изя не верил. Приподнял и удивился. Так и есть. Верней, так и было. Безе. Называли ее «исчадье Рая» за склочность и язвительность. Циничная, как унитаз. Была у нее загадочная поговорка: «Позови, если трудно встанет». Все «кто есть кто», по ее мнению, были «с прожидью». С просьбой она обращалась примерно так: «Изя, тряхни стариной. Только на меня не тряси». Если кто-нибудь из девушек делился с ней пикантными историями: «за колготки в лифте отдалась», Рая сурово цедила: «Ну это ты, милочка, сгляднула». Все забывали, что стены на студии — фанерные. Все слышно. Когда она, покачиваясь, плыла по центральному рынку, кавказцы за прилавками восхищенно скандировали: «Ма-ла-дэс, ма-ла-дэс».

Увидев Изю, не удивилась. Она и не подозревала, что он давно уехал. Рассмотрела:

— Элегант! Ой, мама, шикадам.

Стайка актеров из театрика на Чаплыгина — цыплята Табакова. Ставят пелевинскую «Из жизни насекомых».

Губастая девица из тех, что живут в телевизоре.

Вечный мальчик Антоша Носик с крошечной кипой на макушке. Криво улыбающийся Азазелло — поэт Генделев. Аркан — фанатик танго.

С Носиком Изя познакомился на курсе компьютерной графики. На античном «Макинтоше» Изя прилежно долбил клавиши. Девушки заигрывали с Носиком, обучавшим владению «фрихендом» и «фотошопом»: Антош, а почини мой «Макинтош». Уже тогда он слыл гуру.

Как упоительны были вечера у Генделева на Бен-Йегуде: Лёва, Аркан, Аглая, Дёма, Антон, иных уж нет. Два года Изя жил в Святом городе. О Иерусалим, самый близкий к Богу. Библейский воздух, гордые горцы, золотая патина, зловещие трещины…

В рыжей овчинной жилетке с отталкивающим всех животом вбежал жовиальный поэт-гражданин Фима Зыков. Похожий сразу на младенца и Бальзака. Вот только зубы его портят. Почему Изины любимцы не ходят к дантистам? Шурвиндт, Бенедиктов, Бенис? Сладко потягиваясь, Зыков обнажил мохнатое брюхо.

Запыхавшись, от «Курской» бегом, два сисадмина Орехов и Борисов, не нашли места. Чай, не баре, сядут в баре. «Прибежали сисадмины, принесли грибы в корзине». Зарифмовать реальность.

С щебетом возникли пожилые девушки, однокурсницы, диафильмовки. Изя обзванивал их два дня.

Ленка Гжельская, гигиенический поцелуй, помнишь Полиграф, розовые от помады зубы и это словцо «отпад».

— Елена, зачем ты красишь зубы?

Она схватилась за зеркальце:

— Ты умеешь всем сказать гадость. За что же я тебя люблю?

Любу Каюкину не узнал — старушка в мелкий горошек. Морковные кудряшки, узкие стародевичьи губы избыточно покрашены за границами рта. А ведь бывала хорошенькой, когда очень хотела. Любаша со странным отчеством «Жановна». Любознательный Изя когда-то поинтересовался, кем был ее отец. Оказалось, сантехником. Водопроводчик Жан. Как у Маяковского. Гламур лоснится на ее лосинах. Джинсовая бабушка. Всю жизнь рисовала стулья. Всех времен и народов. А то парадный портрет одинокого гордого стула. Выставки в МОСХе, Домжуре, «Гараже», Базеле. Застолбила нишу. Появились покупатели, коллекционеры, галеристы. Потек денежный ручеек. В общем, регулярный стул. Оглядев Изины работы на стенах, равнодушно сказала:

— Как-к-кая к-клевость. П-пора выставляться.

— Умна не п-по годам, — Изя прикусил язык. Но она приняла это, как комплимент.

Однажды девочка Люба ехала в метро на Остоженку, в художественную школу. С большим альбомом на коленях. Вдруг над ней возник неизвестный. Он распахнул плащ и положил сидящей Любе на альбом свои причиндалы. Любочка онемела. Эксгибиционист заржал и исчез. С тех пор она заикается. Довольно заразительно.

Энергично пережевывая жвачку, близко прошел одноклассник Попсуйко. Изю не узнал. Чемпион школы по плевкам в длину, ныне — депутат. Пожилой слуга народа.

Появился Коля Кокин, бывший худред журнала «Юность». Более известен как Кока-Коля. Повеса, охарь и ухальник. Пардон, ухарь и охальник. Радикально облысел, но усы семидесятника сохранил. Усы пышные, переходящие в бакенбарды. Баки густые, напоминающие ржавый мех подмышек. Похож на царского сановника. Бенкендорф?

Протягивает руку. Придется пожать. Хотя известно, что ладони у него всегда мокрые.

— Привет! Ты, говорят, в Израиле? Я там побывал. Ой-вей! Духота, хасиды с пейсами и плясками, стена с записками. Голгофа! Что ты там делаешь? По жизни?