— Это как лысому кипу носить, — успокоил ее Изя, — ветром сносит.

Знакомая анатомия московской квартиры. Плюшевый уют. Как говорил Левон Даниелян, «не дом, а полная чашка».

Ковер над заслуженным диваном украшают скрещенные сабли.

— Давненько не брал я в руки шашек, — голосом Чичикова пропел Изя. Незагоревший светлый квадрат на стене — след от портрета Солженицына, в котором Гена разочаровался. Варварский цветок граммофона, Хэм в толстом свитере, дремлют пожелтевшие листья тех же книг, плёнки кассет. Ворованный воздух. Лолита Набокова, пепел Вайды, зеркало Тарковского. Даже золотая рыбка в аквариуме та же. Ау, шестидесятые!

Картина, изображавшая ночной Нью-Йорк с покойными близнецами Торгового центра висела чуть криво. Некоторая раздражала его всегда неправильность. Нет, надо сказать правильно: его всегда раздражала некоторая неправильность.

Пришлось подойти и поправить. Это синдром Монка[14], все усиливающийся. Неизвестно, что послужило причиной — увлечение коллажами, страсть к композиции, приобретенный минимализм? «С очами лиловыми хаос» беспокоил его как заноза. Приходя в гости, даже в кабинет врача, он выпрямлял все кривое, удивляя доброго доктора Моше.

Или расставлял на чужих вешалках головные уборы и зонтики в правильном, как ему казалось, порядке. Интуитивная борьба с энтропией, жажда гармонии. Возможно, ветвь аутизма. Люди пока не пугались. Марта называет это занудным тоталитаризмом.

На столе натюрморт малых голландцев: под шубой мерцает вороненая сельдь, томится сыр с большими ноздрями, маются грузди, интимно розовеет семга.

— Миллион фунтов стерляди, — зачем-то буркнул Изя.

В центре стола — горящий семисвечник. Полукровки часто становятся архиевреями: на комоде — менора, на двери — мезуза, на груди — Маген Давид.

Правда, футболка, привезенная для Генкиного внука, вызвала замешательство. На ней хохочущий младенец указывает на свою писку. Подпись кричит: «I’m a Jew!» («Я — еврей!») Кажется, носить эту майку здесь не будут.

А салат хорош. Авокадо, креветки, спаржа, грейпфрут и красный лук. Оливковое масло. Жареный чесночный хлеб. Вкусная гармония.

— Ты что пьешь? Виски? Мы тебя выведем на чистую водку, — балаганил Гена. Молодцевато склонил бутылку.

— Вам видней, я иностранец, — держал низкий профиль Изя.

— Люди и львы, орлы и куропатки, к вам обращаюсь я, друзья мои! — В Генкином бокале волновалась «Смирновская». Он уже кричал. Так кричит человек, у которого есть слуховой аппарат, но он им не пользуется.

— Гена, не тамади, будь попроще. Ладно, давайте со свиданьицем.

Звон стекла. Все влили в себя разную жидкость. Наступил обед молчания.

«С этими людьми есть о чем помолчать», — думал Изя, орудуя вилкой и ножом. Вокруг чешской люстры с гудением барражировали две тяжелых мухи — Лиза и Зоя. Они ждали окончания банкета. Гена вновь потребовал наполнить бокалы. Его веселая пасть чеканила голосом Юрия Левитана:

— Товарищи мужчины! Неуклонно овладевайте товарищами женщинами! Товарищи женщины! Неустанно повышайте свою сексуальность!

— Закусывай, — шептала ему Галя.

— Я закушу удилами, — гусарил Гена.

Подали фуагру. Баловство.

— Фуа-гра, подагра, виагра, — ласково гудел Изя.

Бурдянский захмелел:

— Хватит уже! Двести лет вместе! Пора валить.

Он валит уже лет тридцать.

— Вот и младший наш, Олежек, собирается.

— Как ныне собирает вещи Олег? — заинтересовался Изя. — Куда?

— Да на Техасщину. К своему брату.

— Изька, — пискнула Галя, — ты так любил Москву. Какого черта ты уехал?

— Если выпало в империи родиться, лучше жить в провинции у моря, — важничал по-бродски Изя. — Вчера я прилетел из рая. Он называется Израиль. Давайте за него.

— А как тебе Москва?

— Обла, огромна, стозевна и лаяй.

— Надо к нам в июне приезжать — время надежд и тополиного пуха.

— Бремя тополиного пуха?

— Да, — пригорюнился Гена, — жидеют наши ряды, редеют наши жиды. А ведь еврей в России — больше, чем еврей. А в Израиле — меньше, меньше, понял?

— Кушайте, кушайте, — хлопочет хозяйка.

— Кто кушает, тот из Малороссии, а кто ест — из России, — ворчит Изя.

— Марточка, знаешь, а тебе идет седина.

— Это Изька: хватит, говорит, краситься. Красивая — значит настоящая. Он мой личный стилист. Абсолютный вкус, ты же знаешь. Я даже сережки без него не покупаю.

Сережек у нее много, включая трех Сережек — приятелей. Израиль вздыхает:

— Сережек много у тебя, а Изька — лишь один.

— Ну, вот, — продолжает Марта, — теперь половина подруг требует волосы красить, а другая половина — хвалит. За смелость и благородство. Получилась чернобурка. Изя называет эту прическу «Зимняя вишня».

— Смотри, какой у них правильный загар.

— Передай хлебушка.

Изя незаметно поморщился. Хлебушка, водочки, огурчиков. Воля ваша, это какая-то лакейская лексика.

На колени рапидом беззвучно прыгнул кот Гламур. Уставился голубыми глазами садиста. Хорошо, что когти не выпустил. Изя погладил его морщинистой, как черепашья шея, рукой. Дома в саду у них гуляют на воле две юные черепашки — Череп и Пашка. Иногда они забредают в гостиную и сладострастно покусывают крошечным клювом мизинец Изиной ноги.

У давней подруги Жанны тоже была черепаха. Крупная такая. Тортилла. С Жанкой Грачи теперь видятся по скайпу.

— Здравствуй, жопа, Новый год, — ласково басит она на экране, красиво держа тончайшую сигарету кривыми от артрита пальцами. В своей квартире в Монреале. Канадская монреальность.

Жанкин муж, Яша Гринберг, он же Жак Гринбер, персонаж, как сейчас говорят, прикольный. Повредился он умом еще в шестидесятых, когда узнал, что его дед служил в Белой Добровольческой армии. А потом у атамана Шкуро. То есть был белоеврей. Были же белочехи, белофинны.

В МГУ Яша изучал французский, был любимым учеником Китайгородской. Она показала ему настоящий французский язык, розовый и влажный. Он стал страстным франкофоном. Публиковался во французских изданиях, написал два учебника. Возмечтал о переезде в Париж. Хотя бы в Тулузу. Для этого пришлось вначале репатриироваться в Израиль. Поселились в хорошем районе, в Рамат-Гане, рядом с высоткой Алмазной биржи. К аборигенам он относился с брезгливостью князя Юсупова. Всё вызывало его отвращение: жара, евреи, запахи, музыка. Полгода из дома не выходил. В общем, депрессия.