Любимая Франция держала границы на замке, то есть вида на жительство не выдавала. Чтобы не сойти с ума, решили пробиваться во французскую Канаду, Квебек. А Жанне между тем Израиль нравился. Как кандидату каких-то наук, ей дали стипендию Шапиро, работу в университете.

Изя их навещал, беседовал с Жаком. Не дуркуй, мол, Яша. Тот отвечал вальяжно: «Видите ли, Изя… Эта диаспора мне не подходит… ни еврейство, ни арабство… вам угодно унижать меня… страдания очищают… не обессудьте… не буду обременять вас, голубчик… прикажете подать водки… помилуйте, Израиль Абрамович…»

— Не помилую!

Яшка не шутил. Он со всеми так разговаривал. Его лексикону позавидовал бы Акунин. Белогвардеец. Ротмистр. Кажется, даже каблуками щелкал. Отца, Марка Семеновича, окрестил Маркелом Зосипатычем. Тот терпел.

Сейчас они в Монреале, которому очень хочется походить на Париж. Свой Нотр-Дам, местная Сена, полно арабов, и парк, тянущий на Булонский лес. В этом парке, на яркой мокрой траве, лежала на боку голая девушка и, подперев голову полной рукой, грустно глядела на Изю. Дождь ее не беспокоил.

— Пошли, пошли, — сказала Жанка, — успокойся, это скульптура.

За рулем своего «рено» она указала куда-то влево.

— Смотри, я там работала, — сказала она, — университет-могила.

Изя решил, что это их профессиональный сленг. Нет, они вскоре проехали мимо мраморного вращающегося куба, на котором значилось «Университет Мак-Гилла».

На высоком клене развевались выцветшие джинсы в хорошем состоянии, пахло жареными каштанами, звучал аккордеон. Да, Париж. Вот только в воздухе Монреаля чувствовалась какая-то затхлость.

В прихожей у Гринбергов — портрет Николая II. Во весь рост. А ротмистр с трудом нашел работу преподавателя в еврейской религиозной школе. Община помогла. Перед входом в класс он топчется, пристегивает к кудрям кипу. Насмешка судьбы. Особый цинизм Господа.

— Изя! Ты где? — Опять Генка с бокалом. — Я требую расширить сознание. Еще накатим?

Марта дергает рукав. Просит: может, хватит, а то как хватит! У Изи ведь как: после второй рюмки — умный, после третьей — остроумный, после четвертой — безумный. Далее — везде.

Гена встал, нащупал пульт:

— Я телевизор вообще не включаю. Сплошной агитпроп, Оруэллвагонзавод, — и тут же включил. Удлинил руку пультом. У них тут модно хвастаться, что зомбоящик, дескать, не смотрят.

— Ну да, — возражает Галя, — не смотрит он. Телевизионный смотритель намба ван.

— Неправда! Я смотрю только спорт и Познера. Лучше Познер, чем никогда.

— Вообще-то он у меня мужик справный, — смягчилась Галя. — Как это? Хозяйствующий субъект. От компьютера не отходит. Князь Мышкин.

— А ты мышку от кошки не отличаешь. Только «Одноклассников» и смотришь.

В споре наметился абсурд. На гигантском экране замелькали каналы. Канализация.

— Теперь у нас население делится на людей телевизора и людей интернета.

— А где люди холодильника? — Изя пытался остановить бьющееся веко.

Бурдянский уже рассказывал о своей поездке в Даллас. На побывку к сыну:

— Двенадцать стульев за целый месяц!

Изя насторожился. Нет, это не Ильф-Петров. Не гарнитур Гамбса. Речь шла о проблемах прямой кишки. Там, на Техасщине.

— Аут! — вдруг крикнул Гена.

На экране стучал теннис. Долгие шелковые ноги Шараповой. Она кричит все сексуальнее. Вот-вот кончит. Убедительнее, чем Вильямс.

Гламур, позируя, жеманно прошелся по столу, огибая приборы, и вальяжно разлегся в центре. Никто не сделал ему замечания.

— Что это? — удивился Изя. — У вас так принято? Your castle — your rules.[15]

— Чего? Твой английский оставляет желать. Хотя он и у американцев не очень. Вот у Александра был казус…

Старшего сына он называет торжественно — Александр. С детства. Саша, мол, банально, Шурик — пошло, Саня — вульгарно. Вот такой александризм. Теперь, в Штатах, его имя Алекс. Что тоже тривиально.

— Александр с женой приехали в Нью-Йорк. Зашли в магазин, переговариваются, конечно, по-русски. А кассирша, черная, их спрашивает:

— Вы откуда?

— Из Далласа.

— А, — говорит, — понятно, там другой английский.

Зашла речь о техасской внучке Дарье. Студентка чего-то психологического. По словам Гены, равнодушная, как гусеница, и такая же вегетарианка. На майках у нее принты вроде «I don’t eat my friends»[16]. Защита животных. Тихоня, но заметно оживляется, когда просит денег.

Перешли на Изиных внуков. С внучкой Умой у Изи неразбериха. Папу она называет «дедди», дедушку — «деда», когнитивный диссонанс. Проблему разрешила элегантно. Когда дедушка нарисовал ей зайца, Ума среагировала просто: «Thank you, mister grandpa»[17]. На том и порешили. Господин дедушка.

Ума! Разве мало хороших имен? Оливия там, Сьюзен, Джесси. Скарлет, наконец. Крошка всегда в плену гаджетов. Ест с ними, спит, ходит, какает. Гаджет — неслабый заменитель соски. Планшеты, экраны, смартфоны, из которых все время пищат, мельтешат странные милые страшные существа.

К внучкиным «йеп» (ага) и «ноуп» (не-а) он уже привык, а вот «цап» долго не понимал, пока Фима не расшифровал: «what’s up». На гору игрушек Ума смотрит сонно. Передоз. Изя помнит свои детские игры. Пустой спичечный коробок и катушка без ниток вызывали тогда бездну фантазий.

В телевизоре шумит заседание парткома. На коротких ножках переминается ведущий, страшно улыбается новенькими, нестерпимо белыми зубами. То ли в мундире, то ли в ливрее (ах, евреи, не шейте ливреи). Бурлит писатель-империалист, воркует режиссер-конспиролог, брызжет лысый член КПРФ; чекист-любитель из Малаховки; зловеще вкрадчивый думский депутат.

Россия всегда любила юродивых. Вот они, крупным планом. На пропагандистском фрик-шоу. А что? Пипл хавает. Большинство!

— Возможно, это генетическая память, — предположил Израиль. — Вот был я в Кёльне, в гостях, утром в окно выглянул и крикнул: «Немцы — в городе!» Роза, прожившая в Германии одиннадцать лет, вздрогнула. Явно испугалась. А ведь родилась уже после войны.

Да, генетика. Нечто подобное Изя испытал как-то в вестибюле «Диафильма». Спускаясь попить (дирекцией был установлен могучий автомат со стаканами), Изя оцепенел. Перед агрегатом с газировкой стояли два лощеных эсэсовца, один бил стеком по начищенным сапогам, другой, рослый красавец, внимательно смотрел на Изю. Воздух немного вибрировал. И ни души. Ступор продолжался несколько мгновений. Тот, что повыше, сказал одобрительно: «Смотри, даже сироп есть». И тогда до Изи дошло, что это очередная кино-съемка. Просто два статиста в жаркий день зашли попить воды. Их переулок пользовался у киношников популярностью.