толпы провожающих. Только белый платочек еще долго трепетал на темном фоне, упрямо не желая растаять в дали. Поезд завернул к тоннелю и платочек закрыла серая стена заднего вагона. Филиппов закрыл окно и повернулся к Николаю.

— Что ж, Андрей, закурили?

— Закурили.

Поезд вошел в тоннель, в вагоны проник паровозный дым.

— Завидую я тебе, Андрей! Начинаешь новую жизнь. Нам Ирина рассказала, как Крафт изрезал картину. Что он, правда, того — сбрендил?

— Не знаю. Что-то похоже. Во всяком случае, навязчивая идея несомненна. Знаешь, я вчера сам поддался, уже начал думать глупости… Да, насчет идеи. Все-таки у Крафта художника — идея высокого общественного служения и ее забыть нельзя, как нельзя забыть и его «Распятия». Этого я не забыл и не забуду.

— Может быть, он и прав, но его картина давила, она влияла и влияла нездорово. И проще отрубить и начать сначала. Тут, быть может, прав и Крафт старший. Пусть «Распятие» картина замечательная, но ведь всегда и во веки веков Распятие было и останется не осуждением, а искуплением и не ради идеи, а ради людей. Так или иначе, пусть это для тебя будет счастливым предзнаменованием!

Поезд вырвался из тоннеля и в окнах замелькали огни железнодорожных фонарей. Стук колес становился все более мерным и быстрым, в окнах мутным заревом трепетали отсветы Праги и все бледнели и бледнели. Окна становились темными и пустыми. Поезд прогремел по мосту, опять замелькали огни и снова в окнах стало темно и пусто.

Филиппов, не глядя, глядел в окно. Прага осталась позади. В ней не было больше «Распятия» и образ Распятого, страдающего в смертных муках ради искупления людей, стоял рядом с образом Ирины, зовущей к добру и наполняющей сердце теплой и чистой радостью.

И это не было кощунством, ибо такова жизнь.

Мюнхен-Фельдмохинг.

1946.