На акушерке полиэтиленовый фартук, как у школьной буфетчицы.

– Умничка, – говорит она. – Почти у цели.

Касание акушеркиной руки, перед глазами – собственные колени, задранные ступни на подпорках. И видения – вызванные, несомненно, закисью азота: например, женщина голой шагает через пустошь, по пустыне, по сияющей серой пустыне, похожей на луну, видны лишь спина, ссутуленные плечи, неустанный ритм ходьбы, и конца не видать. Спина, бедра как наковальня, тень рябит в серой пыли…

Затем обещанное жжение, Тим над чем-то рыдает, ей не видно, двумя выматывающими потугами оно вытолкнуто и, по-прежнему к ней привязанное, поднято, уложено поверх ее сердечного грохота. Мод касается морщинистой спинки, прижимает к ней пальцы. Вечер; на часах над дверью – десять минут одиннадцатого. Автобус катит мимо к вокзалу; под потолком пляшет мотылек. Она родила. Она родила, и она теперь мать. Мать, и будь что будет.

Ребенок – девочка, и ее нарекают Зои. Ни Тим, ни Мод не знают никаких Зои. Имя лишено фантомной парности, в нем не таятся призраки.

Она присасывается. Жадно впивается в грудь Мод. Джули довольна, довольна патронажная сестра. Навестив коттедж, патронажная сестра, которая старше Джули, взвешивает ребенка в слинге и записывает вес в тетрадку Мод. Ребенок то и дело выгибает спинку, словно пытается сбросить кожу. Когда Мод спрашивает, почему так, патронажная сестра отвечает, что это ничего, это нормально, абсолютно ничего страшного. Непонятно что-нибудь – вынимай сейчас же грудь.

– Лечит почти от всего, – говорит патронажная сестра. И смеется.

Мод худеет. На футболках пятнышки желтоватой молочной коросты. К началу сентября – кожа да кости. Не давайте ребенку вас поедать, советует патронажная сестра. Выдает карточки с рецептами – Тим кидает их в дровяную печь. Готовит свиную ногу с фисташками и чесноком. Курицу под кремово-яичным соусом (рецепт мадам Бразье[23]). Мод ковыряет в тарелке вилкой. Слишком жирно, слишком то и се. Ей бы лучше, например, пронзительно-зеленого латука, что еще растет в саду на задах. Тим возражает, что в латуке ничего нету, одна вода; Мод отвечает да, очень хочется пить.

В октябре еще тепло. Вдалеке кучкуются размытые облака. На закате расцветают последние драные стебли энотеры. Приезжают родители Мод. Извиняются, что не вырвались раньше. Сначала поход в Словакии, забронировали много месяцев назад, а потом новый учебный год, во вторую же неделю триместра – инспекция Комитета по стандартам образования, совсем с ума посходили. Они привозят игрушку – разноцветные деревянные кубики, нанизанные на гнутую проволоку, все это прикручено к деревянной подставке и призвано улучшать зрительно-моторную координацию, мелкую моторику. Миссис Стэмп берет ребенка на руки. Сидит с комфортом. Непохоже, что ребенка вот-вот уронят. Она обращается с младенцем, думает Тим, как с вазой, которую еще не решила купить. Мистер Стэмп морщит нос. Машет жене, говорит, что та выглядит очень мило. У него есть привычка поглядывать на нее, надеясь на подсказку – как себя вести, какую позу принять, какие произнести слова. Расслабляется он только с Тимом в саду – обмахивает руками холмы, вызывает ледники из небытия.

Рэтбоуны приезжают трижды в неделю, порой чаще. Тоже приносят дары – кашемировый чепчик и одеяльце, серебряный крестильный браслет, деревянного гуся, ониксовое яйцо, череду мягких игрушек – зверей, замечательно похожих на свои живые прототипы. Тискают ребенка. Тимов отец берет девочку на руки, искренне, откровенно ликуя. В тепле последних теплых предвечерий валяется на некошеной траве, а ребенок спит у него на груди, на плотном хлопке рубашки. Всем, кто подходит, Тимов отец шепчет:

– Вот оно, блаженство.

А еще подарок для Мод и Тима. Запоздалый подарок на новоселье, на новорождение. Тим вышелушивает его из пузырчатой пленки, видит, что внутри, и в восторге зовет Мод, показывает. Одна из акварелей Альфреда Даунинга Фриппа из сокровищницы, портрет девушки с корзиной вишен. Большие голубые глаза, румяные щеки, розовые губы, соломенная шляпка набекрень на густых светлых кудрях. Картину обрамили какие-то прекрасные умельцы из Шербурна. Ее вставили под неотражающее стекло. Застраховали. Тим бродит с акварелью по гостиной, прикладывает туда и сюда. Его мать стоит в центре, высказывает соображения. Его отец держит Зои, болтает с ней тихонько, приватно. Мод смотрит в окно, видит чужого кота на лужайке. Нутряную легкость его походки. Чистоту его чуткости.

В конце месяца она отнимает ребенка от груди. Ребенок в истерике, отталкивает бутылочку с соской, извивается в руках Мод. Пробует Тим. Садится с девочкой в кожаное кресло, смазывает ей губы молоком, не заставляет. Процедура длится почти час. Шум стоит поразительный, нечеловеческий. А затем, внезапно распрямившись всем тельцем, дитя сдается. Ложится у Тима на руках и ест; новый аппетит слеп и мощен, как и прежний. Тим смотрит на Мод, ухмыляется. Мод уходит наверх и спит.

Через неделю она возвращается в «Фенниман». Спустя несколько дней поездки на работу в утренних сумерках, поездки с работы в сумерках вечерних уже совершенно привычны. Бристольский проект кому-то поручили, оксфордский завершен, но Кройдон по-прежнему за Мод, плюс новый проект в Саутгемптоне, исследование роли каппа-опиоидных рецепторов в кратковременном обезболивании, в том числе при родах. Наверное, считается, что раз она и сама недавно перенесла родовые боли, проект ей подходит, хотя вслух так никто не говорит.

Вечерами, когда она приезжает домой, Тим и Зои нередко спят в тепле от дровяной печи. Мод их не будит. Ест, потом сидит с ними. Иногда первой просыпается девочка, иногда Тим, а иногда вместе, словно за день, неделю, несколько недель идеально синхронизировались.

С ребенком все хорошо, абсолютно все. Она больше не похожа на сырое мясо. Не успели оглянуться – появляется лицо.

– Господи, – говорит Тим, – это же миниатюрная Мод. Ты посмотри!

Однако для Мод очевидно (этот лоб, этот подбородок, особенно эти глаза), что ребенок – Рэтбоун.

Зимними воскресеньями они кутаются и идут гулять. Зои висит у Тима на груди в детской переноске, эдаком рюкзаке задом наперед, называется «Уютик». У Тима трость, на редеющих волосах вощеная кепка «Барбур». Они одолевают перелазы, пересекают мелкие ручьи, бродят по опухшим зеленым лицам дорсетских полей. Обедают в пабе с истертыми каменными полами, камином, лисьим чучелом в стеклянной витрине. Посетители радуются ребенку. Запоминают, как ее зовут, спрашивают, как у нее дела, восторгаются ее ладошками, волосиками, кроткими умными глазами. Вскоре Зои уже ползает по каменным плитам. Гладит дремлющих собак. Собаки греют животы, на девочку и не глядят. Весной она в порядке эксперимента встает и делает первые шаги не в коттедже, а в пабе, сползает с лавки на пол, шатаясь заходит в бар-салон, останавливается под лисицей в витрине, смотрит опасливо – на острую морду, на мертвую птицу в пасти, на горящие глаза. Над девочкой смеются; ей деликатно аплодируют. Тим идет за нею на почтительном расстоянии. Я, думает он, как монах, приставленный к перерожденному ламе. Чем он прежде заполнял свои дни? Зачем были дни прежде?