– А ты не хочешь?

– Могу не ездить.

– Ты уверен?

– Ага.

– Я могу и остаться, – говорит она.

– Я понимаю.

– Я могу за ней присмотреть.

– Естественно. О чем ты говоришь?

Некоторое время они смотрят друг на друга. Мод пожимает плечами:

– Только если ты правда уверен.

– Я уверен. Абсолютно.

– Ладно.

– Мамочка съездит на лодку, – объявляет Тим, держа ребенка на руках. – А Зои останется дома с папочкой.

Ребенок смотрит на него, отворачивается, устремляет на Мод большие серьезные глаза. Из пальцев выпутывает обрывок зеленой ленточки, протягивает Мод.

– Знак благосклонности юной королевы, – говорит Тим. – Все новооткрытые земли надлежит назвать в ее честь.

Мод берет ленточку и говорит:

– Спасибо, – а после паузы, тихо: – Да.

На маленьких лодках она провела одна в общей сложности больше пятисот часов, но на парусной яхте в одиночестве никогда не выходила. Воскресным утром, в джинсах, кроссовках, толстой синей рубахе, как будто рабочей, она под мотором выходит из гавани с отливом. Разгар сезона вот-вот пойдет на убыль, и впереди по реке зигзагами мечутся лодки, целая стая маленьких прыгучих моторок, взятых в почасовую аренду в киосках и управляемых людьми, которые, возможно, на воде очутились впервые в жизни. Вот и первая загвоздка – стоять в кокпите у румпеля, когда ты ростом пять футов шесть дюймов и больше никого на борту нет, некому крикнуть, предупредить, последить за паромами, заметить в воде кусок веревки, готовый обвиться вокруг винта. Поначалу Мод дергается, мечется по кокпиту, то и дело оглядывается, словно река полна беззвучных лайнеров, что догонят ее в считаные минуты, раскрошат «Киносуру» в щепу. Потом успокаивается. Видно неплохо, и движение яхты прекрасно вписывается в утренние речные дела. Под ногами ободрительно гудит мотор. Мод нравится запах солярки. Нравится, как флегматично движется лодка – точно уверенный пловец, что гребок за гребком направляется туда, где глубже.

Между двумя замками, между скалами она пересекает незримую линию, где гавань передает ее под опеку моря. Дует вест, балла два-три; свет отличный, берег видно на многие мили. Мод идет по медленной дуге, приводит яхту более или менее к ветру, принайтовливает румпель и бежит поднять грот, затем опять в кокпит, высвобождает румпель и приводит яхту, пока зеленая ленточка, привязанная теперь к ванте по правому борту, не встает на ветру перпендикулярно борту. Яхта кренится. Мод вырубает дизель, поднимает стаксель, пятнадцать минут носится между румпелем и лебедками, выравнивая лодку. И вдруг дел больше нет, вообще никаких, только положить ладонь на изгиб румпеля, сощуриться от ослепительного морского блеска. Она идет под парусом. Она одна. Впереди изгиб мира, за ним – все остальное. Познанное, воображаемое, воображаемое познанным.

Труднее всего снова пришвартоваться. Она не сообразила, не продумала как следует. На минимальном ходу она под мотором минует швартовную бочку, разворачивается и возвращается, надеясь, что прилив мягко остановит лодку. Он так и делает, но пока она бежит на бак, лодка дрейфует, и бочку не достать. Мод снова разворачивается – вторая попытка, затем третья. На сей раз она набрасывает на бочку утяжеленный канат, и это лассо туго затягивается, когда лодку сносит мимо по течению. Мод не знает, помнит ли это или только что придумала сама. Не важно. Очевидно, решение верное. Она выключает мотор. Навстречу ей вздымается речная тишина. В кают-компании она выгребает суп из консервной банки в кастрюлю, сидит на трапе и смотрит, как суп греется. Все как должно быть; никаких сбоев – ну, серьезных. Она вышла на яхте и привела яхту назад. Если такие выходы станут регулярными, ей надо обучиться навыкам хождения под парусом в одиночестве, и она в уме составляет список необходимого на случай, если она уйдет не на одно утро или день, а, скажем, на неделю. Интересно, как справлялся Джон Фантэм – фантомный Фантэм, который в фантазиях Мод и Тима всегда ходил в одиночестве. Прежде всего понадобится какой-то авторулевой – ветропилот, автопилот. Она изучит варианты. Поговорит с рабочими на верфи. Может, с Робертом Карри.

Телефон лежит в сетчатом кармане над штурманским столиком. Мигает голубой огонек. Мод смотрит. Звонит, должно быть, Тим – хочет узнать, когда она вернется, хочет спросить, не прихватит ли она что-то по дороге, хочет рассказать про Зои. Что он хочет рассказать ей про Зои? Мод отключает газ под кастрюлей, переливает суп в чашку и выходит на палубу. На будущее, думает она, телефон, пожалуй, можно оставлять в машине.

В три с половиной года у Зои ветрянка. Болеют еще несколько мальчиков-девочек с детской площадки. Зои перебаливает довольно легко, а поправившись, словно переходит на следующий этап, и взгляд ее по-новому пристален, точно с нее слой за слоем сдирают младенчество.

Она сильна, игрива, прежде времени музыкальна. Тим покупает ей розовое укулеле. Его инструменты очень ценные, и Зои он дозволяет разве что потрогать их, погладить древесную текстуру, блестящие струны – кончиками пальцев, тщательно осмотренных на предмет меда, шоколада, соплей. Все гитары теперь в коттедже, даже «Лакот» из родительской сокровищницы. Их достают поиграть, а так хранят наверху, в запертой кладовке гостевой комнаты.

У Зои толпа кукол, в том числе красавицы, подаренные Убу. Она сурово ими командует, душит поцелуями. Притворяется котенком – это длится много недель. Хочет, чтобы котенком была и Мод. Тим ненавязчиво наблюдает из-за кухонной двери, как Мод стоит на четвереньках – котенком, познавшим свою котячью природу по книжкам. И Мод не умеет выдумывать истории – получается очень натужно. И приходит в замешательство, когда ее просят пожать руку невидимым людям, только что выскочившим из дочериной головы. Вот такой она и была в детстве? Тим вспоминает фотографию, украденную с пробковой доски у ее родителей. Девочка с кирпичной стеной, девочка в белых носочках, непостижимая девочка. Он спрашивает ее (мягко, чтобы не тыкать в больное, как психотерапевт какой), она отвечает, что была ребенок как ребенок.

– Дети же не одинаковые, – говорит он.

– Я понимаю, – отвечает она.

Очередной разговор, который заводит в тупик.

Он видит Мод в складке рта Зои, в кудрях, в форме пальцев ног (у Рэтбоунов они совсем прямые), но очень не сразу различает повадки, ужимки, отчетливо, бесспорно унаследованные от матери. Как-то раз они с Зои дома вдвоем, и днем она стоит на лужайке, глядит невесть на что, и Тиму предстают этот нутряной покой, эта сверхъестественная неподвижность, которую он так часто подмечал у Мод. Отключка – или включенность. Какая-то несообразная примитивность; поза, гримаса – будто с росписи горшка из саркофага вавилонской принцессы. Тим не уверен, что рад узреть такое в лице своей дочери.

Спустя две недели, раздевая Зои в пару́ ежевечерней ванны, на исподе ее предплечья он видит черные отметины, черные кляксы. Просит показать, но она не хочет, прижимает руку к голому боку. Он просит снова, и она приплясывает на ванном коврике, в финальном па предъявляет руку. И тогда он понимает. Отметины, черные фломастерные загогулины и закорючины – копия материной татуировки, Sauve qui peut. Тим оттирает ее, но Зои негодует. Рисунок медленно блекнет. К счастью, Зои его не подновляет.