И она упала безвольной и бесформенной грудой в море, и волны сомкнулись вокруг в успокаивающем объятии, неся заботу, которой она никогда не знала. Море наполнило ее, но она сама осталась невесомой. Уже не чья-то часть и не чье-то видение – наконец-то сама по себе.

Было больно, потому что она знала, что так быть не может, что это какой-то обман.

Она – лишь поверхность. Она никогда не была птицей, бьющейся в стекло, а только самим оконным стеклом, и она больше не могла даже видеть себя.

И само Время не в силах это исправить.

С дерева на острове облетела листва, а с костей крокодилов облезла вся живая плоть. Странная Птица, нахохлившись, сидела на мертвом островке, а перед ней простиралась дикая разоренная пустошь. Почти совсем заметенные песком, словно после миновавшего самума, тут и там лежали тела подопытных животных. Недвижимые – за исключением глаз. Синий Лис больше не светился. Везде, насколько хватало глаз, воцарилась тусклость.

Бескрылая, она застыла у иссохшего древесного ствола. Казалось, еще немного – и от него совсем ничего не останется. Лишившись самой памяти о своих крыльях, она наконец-то утратила их в полной мере.

– Мы отказались от всякой роскоши еще до того, как и следов ее не осталось – просто потому что знали, что однажды так будет, – говорила Санджи, сидя рядом с ней. – Мы знали, что настанут гораздо более трудные времена, если будем цепляться за роскошь до последней капли. Знали, что нам не выжить, и потому стали обходиться все меньшим и меньшим. И я не только о каких-то материальных благах… о многом другом – тоже. Мы начали воплощаться в том, что нас окружало.

– И во мне? – спросила Странная Птица.

– Да, и в тебе – тоже.

– Ты никогда не была добра и внимательна ко мне.

– Я старалась быть внимательной и доброй.

– Но на деле – была лишь жестокой.

– Вообрази себе: впереди – конец света. Вообрази, что есть кто-то очень дорогой тебе, но он – далеко, и тебе нужны плоды его работы. Представь, что надвигается тьма, а ты даже с тем дорогим тебе человеком поговорить не можешь. Ну да, у тебя есть половинка ключа от переговорного устройства – представь, как отчаянно и долго ты борешься за то, чтобы она сработала.

– Что это за компас внутри меня?

– Последний шанс. Последняя надежда. Что-то вроде песни, которую можешь спеть ты одна. Сокровенной песни.

– И куда мне пойти?

– Ты там уже была.

Они теперь находились не на острове, а в саду, среди яблонь. У ног – высокая трава, за спинами – бойня, и говорить совершенно не о чем.

Монстры сражались, и мир был залит огнем и дождем. А сама она была упрятана кем-то в мешок – раскачивалась вверх ногами вместе с маленьким человечком с лицом нетопыря в гробу с потайным люком в днище. На дереве. Рассекала воздух. Рассекала тьму.

Странная Птица нырнула в щедрое море, густое, теплое море, которое обвилось вокруг нее, успокаивая и питая, пока она плыла в его объятиях. Как хорошо было чувствовать себя невесомым. Не быть изношенным, не быть частью кого-то другого. Ибо по этому ощущению она также знала, что Морокунья, должно быть, изгнана или мертва.

Как хорошо просто плыть, скользить мимо всего вокруг, нестись по воле волн. Вместе с ней в гуще плавали и другие существа – но они ее не беспокоили. Даже черви, опутавшие ее длинной тонкой сетью, не чинили неудобств. Там, где они касались друг друга, исцелялась и восстанавливалась ее собственная плоть. Послышался журчащий звук, будто вода наполняла ванну, и она неуклонно поднималась все выше по мере того, как поднимался уровень воды.

Ее разум был чист, а чувства приглушены, как будто она долго и без кошмаров спала, и проснулась безо всякого будильника, в естественном порыве. Кстати, что такое будильник? Разве она когда-то им пользовалась?

Откуда-то сверху протянулся солнечный лучик, и она поняла, что на нее смотрят двое – встав по обе стороны. Смотрят без жестокости, но с тревогой. Не злые, но стремящиеся ей помочь. По лицам Рахили и Вика, а таже по потолку над ними, Странная Птица поняла, что находится уже не в здании Компании, а на Балконных Утесах – в стане врагов ее врага.

Лоб Вика избороздили порезы, а прозрачные глаза, делавшие его облик изможденным, покраснели из-за лопнувших сосудов. Рахиль была вся в грязи, в царапинах и ожогах. Что бы они ни пережили, этот опыт был мучительным. Но все, что они пережили, только что закончилось, и к тому же Странная Птица знала, что прошло не так уж много времени.

– Что это за штука? – Голос Рахили звучал угрюмо и приближался к Странной Птице словно с большой высоты, нисходил с невообразимых высот.

– Я бы спросил – чем эта штука не является? – Вик оторвался от разглядывания Птицы и повернулся к Рахили.

– Она может летать? – спросила та у него.

– У нее нет крыльев, – ответил Вик.

– А она кусается?

– Даже если и да – не есть же нам ее за это.

– По-моему, как-то раз ты сказал, что куда хуже съесть бомбу, чем радиопередатчик от бомбы. Может, покончим с ней? Вдруг – опасная?

– Нет. Просто очень уставшая, настороженная. Ей крепко досталось – как и всем нам. Она – уже не та, что прежде. И прежней ей уже никогда не стать.

Вик криво усмехнулся. Между ними промелькнуло что-то древнее, более древнее, чем Странная Птица, что-то, что она никогда не ощутила бы даже интуитивно, за чем могла лишь наблюдать. Что-то отложенное в долгий ящик, но потихоньку возвращающееся – хотя бы и потому, что рука Рахили лежала на плече Вика, как бы поддерживая.

– Можешь ее спасти? – спросила она у него. – Стоит ли?

Вик сделал загадочную мину. Наверное, решит, что живой плащ не стоит того, чтобы о нем беспокоиться. Наверняка ей пренебрегут. Как и раньше.

Он стал разворачивать ту часть Странной Птицы, что скомкалась. Расправил ее в гуще целебного бассейна. Его касание не чинило неудобств. Как славно, что свет здесь приглушен и не слепит! Уютная люминесценция напоминала ей о зиме за окном, о тепле огня в камине. Но разве она видела когда-либо зиму? Или, раз уж на то пошло, камин?

– Потрепанная, – заметила Рахиль. – За такую много не дадут. Посмотри на порезы, на вот этот разрыв посередине. Перья совсем бесцветные стали, не блестят уже. Не знаю, зачем я ее вообще забрала оттуда. Она уже тогда показалась мне мертвой.

Вик по-прежнему молчал, глядя на единственный здоровый глаз Странной Птицы, на тот хаос, который она теперь собой являла, размышляя и читая показания диагностических червей, все еще окутывавших Странную Птицу тонкой сетью.

Если бы только ты мог читать меня так, как темнокрылы! – посетовала Птица.

Рахиль, похоже, приняла молчание за отсутствие интереса, и, отвернувшись, сказала: