— Откуда вы знаете, что я был в Швейцарии? — озадаченно спросил он.

Как это было заманчиво…

— А это мой хрустальный шар. Я видел вас в нем, в обществе дежурной на ресепшене в отеле.

Бертье окинул меня уничтожающим взглядом, борясь с желанием снять с меня скальп, чтобы понять наконец, какие мысли роятся в моей голове. Ну что за удовольствие — подразнить таких типов!

— Она хотя бы, — спросил он уже почти в дверях, — «она» была ничего?

— Вы о ком? Дежурная?

— Цыпочка Поля Дюверня.

— О, лучше не бывает. Настоящая красавица!

Ах, что за красавица! Мята. Королева Мята, а я всего лишь ее слон. Когда-нибудь, в другом мире, я встречу ее, и мы устроим праздник в замке. Выходя, Бертье со всего размаху хлопнул дверью.

— А теперь, — вздохнул я, — надо закончить наконец этот чертов доклад!

Должно быть, я потому так люблю этрусков, что этот народ очень долго казался всем тайной: «Загадка этрусков!» Они для меня — воплощение самой человеческой природы, и вот бы разгадать эту загадку.

— Но люди сами по себе никакая не загадка, — возразила Катрин.

В тот вечер мы все собрались у родителей Жана-Мари Ашара, жениха Катрин. Там были Фредерик Рок, Франс и Поль Дювернь, инспектор Бертье с женой и еще много всяких гостей, которым Катрин поспешила представить меня как некоего ясновидящего мага, отчего мне сразу стало очень неловко. Мне и выступать на публике-то всегда немного неловко, если только говорить нужно не об этрусках или египтянах.

— Все зависит от того, как вы понимаете слово «загадочный», — ответил я Катрин. — Не все люди скрывают лица под шляпками с вуалеткой и черными очками, не прячутся, прижимаясь к стенам, и не меняют личность, словно рубашку. Однако у каждого найдутся озадачивающие черточки, определенные провалы в том, что касается прошлого, и иррациональные реакции. Мы представляем загадку для самих себя.

— Уф-ф, ну только не я, — упрямилась Катрин.

Моя бывшая студентка владела искусством выводить меня из себя.

— А вы знаете, Катрин, почему всегда носите брюки?

Она покосилась на своего брата.

— Потому что всегда хотела быть его близнецом, а не близняшкой.

— Тогда напрашивается следующий вопрос. Почему вы хотели быть братом-близнецом Фредерика, а не сестрой?

Фредерик поспешил сестре на помощь:

— Наша мать всегда говорила, что хотела бы мальчиков.

Я склонился в шутливом поклоне.

— Прекрасно. В таком случае именно вашей матери следовало бы задать парочку вопросов…

Уже несколько минут в воздухе витала враждебность. Вместо того чтобы перевести разговор на другую тему, я всем назло гнул свою линию:

— А почему вы так часто покусываете губы, Катрин? Это боязнь сказать глупость или сожаление, что вы одну уже сморозили?

Катрин, действительно покусывавшую губы, бросило в краску.

— Эге, да он к тебе клеится, — заметил Жан-Мари, ее молодой жених и новоиспеченный выпускник Высшей коммерческой школы.

У Жана-Мари был такой же дар действовать мне на нервы. Страстному любителю загадок стоило бы подумать — а с чего это? Ведь молодой человек всегда обращался ко мне с подчеркнутым почтением, подобавшим моему положению. Если только за этим не пряталась снисходительность к впавшему в детству старику, каким я наверняка ему казался.

— Чуточку кофе? — спросила мадам Ашар. — Настоящий колумбийский.

Инспектор Бертье как раз только что вернулся из Колумбии и с упоением расписывал нам прелести колумбиек. Мне внезапно стало так одиноко, как никогда не бывает наедине с ноутбуком в моем привычном кавардаке. Я был одиноким и несчастным.

— Фредерик говорил мне, что, по вашим словам, любые поступки имеют объяснение, даже необъяснимые, — пришепетывая, сказал кто-то севший рядом со мной.

— Тому, что есть, всегда есть веская причина быть, — отозвался я.

— Остается лишь обнаружить, какая именно, — задумчиво добавил мой сосед. — Я врач и видел множество людей, которых одолела болезнь: у детей высыпает экзема оттого, что родители разводятся; мужчины становятся астматиками, потому что упорно не желают признавать превосходство собственной матери… И я мог бы поверить вам.

— Но вы мне не верите.

— Дело в том, что…

Он колебался.

— Моему сыну тринадцать. Это безупречно воспитанный мальчик, с ним никогда не возникало проблем.

— И вот теперь он поставил вас перед некой проблемой, — завершил за него я.

— Отрочество — трудное время для всех детей, — подтвердил врач. — У Франсуа не больше проблем, чем у обычного ребенка…

Я раздраженно вздохнул. Да решится он когда-нибудь сказать то, что хочет? Или ему вправду до такой степени стыдно за своего сынка?

— Дело в том, что уже полгода, или около того, как Франсуа стал заикаться. Я водил его на прием к логопеду, который обещал мне восстановление нормальной речи. И вот Франсуа ходит на занятия к логопеду, но прогресс, мягко говоря, далеко не блестящ…

— А малышом он никогда не заикался?

— Никогда. Это нашло на него почти внезапно. Сперва я прописал ему легкие успокоительные. Я убеждал себя: нервозность, половое созревание… Мы испробовали гомеопатию, акупунктуру. И теперь в некоторой растерянности. Что вы об этом думаете?

Мне вдруг показалось, что это я был врачом и с меня требовали импровизированную консультацию.

— Я думаю только одно, мсье… мсье?..

— Филипп. Дидье Филипп, — представился врач.

— Я думаю, мсье Филипп, что у Франсуа есть веская причина заикаться.

— Веская причина, — повторил доктор с почти раздосадованным видом.

Катрин Рок подошла к нам и слушала теперь с таким вниманием, как никогда не слушала мои лекции про египтян.

— Тот, кто заикается, — продолжал я, — испытывает трудности с тем, чтобы что-то сказать…

— Дело не в произношении, — поправил доктор. — Франсуа нормален.

— Но слова больше не могут выйти, и…

— Это психологическая блокировка, — перебил меня доктор Филипп. — И, несомненно, дело в возбуждении и периоде полового созревания.

— Вы только что дважды подряд не дали мне сказать, — заметил я врачу.

— Простите? — изумленно переспросил он.

Катрин покусывала губы, поглядывая в мою сторону.

— Тогда, т-тогда это моя вина! — воскликнул доктор.

— Вот и вы заикаетесь от волнения, — добавил я, откланиваясь.