всем этим, скрадывая высоту цеха, двигался мостовой кран.

В подъемке, как и в механическом цехе, было шумно, но шумы здесь были иные. Разноголосо стучали по металлу молотки, потрескивала электросварка, урчал мостовой кран, жужжали вентиляторы.

Лихошерстнова Овинский увидел на кране. Высоченного роста, в спецовке, рукава которой были ему явно коротки, он не умещался в кабине и, высунувшись едва ли не наполовину из окна ее, нависал над цехом. Размахивая длинными ручищами, начальник депо кричал что-то рабочим, стоявшим на тендере паровоза. Рядом с Лихошерстновым, примерно на уровне его пояса, виднелось ухмыляющееся лицо крановщицы.

Виктор Николаевич показал ему знаками, чтобы он спустился.

— А где Добрынин? — спросил Соболь, едва Лихошерстнов и Овинский вошли в партбюро.

— Послали за ним, — буркнул начальник депо. Он тотчас же сгреб со стола секретаря партбюро большую пластмассовую пепельницу и принялся так сосредоточенно рассматривать и ощупывать отломленный край ее, как будто собирался немедленно приступить к починке. Начальник депо уже успел побывать в своем кабинете и вместо спецовки надеть серый китель. Впрочем, китель выглядел на нем столь же куце, как и спецовка. Петр Яковлевич носил сапоги сорок пятого размера, однако ноги у него были такие длинные и худые, что голенища болтались где-то много ниже колен.

Начальник депо Крутоярск-второй был из машинистов. В свое время водил поезда на рекордных скоростях и рекордного веса. В ту пору появилась у Петра Яковлевича Лихошерстнова кличка — Лихой. Кличка так пристала к нему, что на отделении и в депо чаще обходились ею, а не фамилией.

Утверждали, что громовой голос Лихого может поспорить с паровозным гудком. Случалось, однако, что Петр Яковлевич слишком нажимал на силу своих легких, за что был неоднократно бит по партийной линии. Впрочем, паровозники все прощали своему Лихому.

Начальник депо смугл, длиннолиц, волосы у него черные, наскоро причесанные. Глаза цыганские, влажные, блестящие как маслины.

— Кто на той машине старшим машинистом? — спросил Овинский, испытывая неловкость оттого, что не запомнил номер паровоза.

— На сорок седьмой-то? — откликнулся Лихошерстнов. — Кряжев. Кузьма Кузьмич Кряжев.

Фамилия была знакома Овинскому.

— Это про него недавно в «молнии» сообщалось?

— Про него.

— Значит, хороший машинист?

— Превосходный.

Овинский повернулся к инженеру:

— Как же так. Игорь Александрович? Если кольца вышли из предела, надо все-таки принимать меры…

Виктор Николаевич снова почувствовал себя неуверенно, понимая, что слишком плохо знает обстановку в депо.

— Что я могу сделать — на складе ни одного готового комплекта.

— Но у вас, наверно, станок есть?

— Да, есть у нас ДИП, только занят был.

— Чем?

Инженер без малейшей заминки ответил.

«Молодец! — подумал Овинский. — Все в голове держит. А шутка ли — такое хозяйство».

Дверь открылась от короткого толчка, и в партбюро стремительно вошел Добрынин, несколько сутулый, рыжеволосый человек среднего роста. Он держал голову вниз — свойство людей, привыкших усиленно размышлять во время ходьбы, — и потирал ветошью ладони увесистых, хватких рук. Черная от машинного масла, заправленная в брюки гимнастерка ловко и плотно облегала его чрезвычайно подвижную фигуру.

Не давая затянуться молчанию, которое установилось с его приходом, Добрынин первым ринулся в атаку:

— Прежде всего давайте решим в принципе — правильная карикатура или нет? Надо помогать Кряжеву или нет? Болтаем о развитии движения тяжеловесников, а сами палки в колеса суем.

Этот неожиданный стремительный натиск застал Овинского врасплох. Ища выручки, он посмотрел на Лихошерстнова.

— Послушай, Максим, — начальник депо тряхнул перед собой вытянутой ручищей, — газета все-таки орган парторганизации и администрации.

— Допустим. Но в принципе карикатура правильная или нет?

— В принципе, в принципе, — пробурчал Лихошерстнов. — Из-за ерунды на все депо хай поднял.

— Ерунды? Поршневые кольца ерунда? Кряжев, — ерунда?

— При чем тут Кряжев! — не выдержал, вмешался Соболь. — О вас речь. Ни с кем не советуетесь, никого не признаете.

— Я никого не признаю? Чепуха! Я признаю интересы дела, интересы депо. Как будет Кряжев по две с половиной тысячи тонн брать, если у него поршня забарахлят?

— Поршня, поршня! С такой ездой у Кряжева вся машина караул закричит.

— Значит, долой тяжеловесные поезда?

— Да поймите вы наконец, — вспыхнул инженер, — нам вот-вот на новую тягу переходить. Доведете паровозы до ручки, а их сдавать.

— Не спешите сдавать. Тепловозов еще нет.

— Знакомая песенка, слыхали — тепловозов нет, тепловозов не будет.

Зазвонил телефон. Виктор Николаевич взял трубку.

— Овинский слушает.

В трубке раздалось покашливание, и после некоторой паузы знакомый Виктору Николаевичу голос произнес:

— Здравствуйте… Тавровый говорит…

Голос этот мгновенно заставил Овинского забыть обо всем, что творилось вокруг. В голове пронеслось: Ира попросила отца позвонить, Ира ищет его, Ира хочет, чтобы он приехал…

— Лихошерстнов у вас? — спросил Тавровый.

— Да…

— Дайте его.

Виктор Николаевич механически протянул трубку.

Тавровый искал Лихошерстнова, он звонил по служебным делам. Ира тут была абсолютно ни при чем.

Овинский устало прислушивался к телефонному разговору. Трубка ревела около уха начальника депо. Считалось, что Лихой глуховат. Причем глухота его усиливалась, если речь заходила о вещах, неприятных для Петра Яковлевича.

Из трубки донеслось что-то насчет карикатуры. «Уже знает», — равнодушно отметил Овинский. С тем же равнодушием Виктор Николаевич предположил, что о карикатуре Тавровому сообщил Соболь и что звонил он ему, видимо, только что, отсюда, из партбюро.

Теперь Петр Яковлевич более активно демонстрировал свою глухоту. Хотя голос Таврового достиг высшего регистра, Петр Яковлевич то и дело переспрашивал: «Что, что?», «Как, как?»…

В трубке прозвучала фамилия Кряжева. До Овинского донеслось: «Непосредственно с вас спросят… Не увлекайтесь… Главная задача — непосредственно готовить кадры к тепловозам…»

Но Лихошерстнов добился-таки своего: Тавровый исчерпал мощь своих голосовых связок, а вместе с нею и терпение. Просипев, что на днях сам приедет в депо, заместитель начальника отделения окончил разговор.

Положив трубку, Петр Яковлевич сгреб со стола пресс-папье и долго молча крутил его.

— Как начальник депо и член партбюро, — сказал он наконец, — я считаю, что карикатуру надо снять.

— А вы тоже так считаете? — с вызовом спросил Добрынин секретаря партбюро.

В этот момент мысли Виктора Николаевича вращались вокруг своего, личного. До сих пор он надеялся, что в Крутоярске-втором ему будет легче, чем в городе. Теперь же он подумал, что, пожалуй, здесь ему придется еще труднее. Все равно он будет столь же часто вспоминать о жене и сыне; но мало того, окончательно оторвавшись от Иры, он утратил какие-то возможности воздействовать на нее и будет утрачивать их и впредь. Так, по крайней мере, казалось ему. Виктор Николаевич не хотел считаться с тем, что, и живя в городе, он оказался бессилен что-либо поправить.

На лице его проступило то особенно отчетливое выражение угрюмости, которого сам он