— Не конзилию чинить, а призваны господа офицеры, как и в прошлыя те дни, забавляться в ерошки[78], — насмешливо сказал русоголовый великан Михайла Неводчиков. — Сколь пригожих дней упустили, сыскать могли б те берега.

Служители, покуривая, сопели в трубочки и держали языки за зубами: семихвостые плети, положенные по Морскому Уставу за ослушное слово, были пострашнее моря-океана за Камчаткой.

— Быть, Михайла, тебе под батогами за непотребный лай, — посулил Шумагин.

Неводчиков презрительно огрызнулся:

— Порадей, сновидец, о спине своей, а моя привычна. Семь шкур с нее снято, притерпелась…

— Эй, на «Петре»! — донеслось из-за борта зычное рокотанье боцманмата. — Опять под мачтой балясничаете! Ишь, накадили бесовым зельем!

Матросы ринулись по местам.

Шлюпка подгребла к борту, и на палубу флагманского корабля взобрались три человека: совсем юный штурман Елагин, лейтенант Чихачев и командир «Святого апостола Павла» капитан Чириков. Он немного сутулился и все же на голову был выше спутников. Время неузнаваемо исказило его черты. Румянец недуга лихорадочно пылал на впалых щеках. Только глаза по-прежнему отливали синевой. Баловень фортуны и любимец Адмиралтейств-Коллегии, он задолго до срока, определенного положением о чинах, «по уму и достоинству, а не по старшинству», получил звание капитана и право общего совета с командующим экспедицией.

Сопровождаемый офицерами, Чириков направился в каюту Беринга.

Оттуда раздавались шумные возгласы:

— Фальшива талия!

— Хлап ваш убит![79]

Капитан, распахнув дверь, шагнул внутрь крошечного помещения.

Оно напоминало монастырскую келью. На стене, напротив двери, висели над полкой с книгами и парой скрещенных пистолетов картины на библейские сюжеты. В углу, кроваво отсвечивая на золоченых ликах икон, теплилась цветная лампада.

За столом играли в карты шесть человек. По одну сторону разместились: астрономии профессор Людовик Делиль де ла Кроер; возле него — уроженец Франконии, загнанный на Камчатку страстью к приключениям, адъюнкт Академии наук Георг Стеллер и лейтенант Свен Ваксель, правая рука Беринга на флагманском пакетботе; по другую — экспедиционный иерей Стефан, завзятый картежник и пьяница, нашедший верного дружка в парижанине Делиле; по соседству с ним жизнерадостный старик Эзельберг, давнишний приятель капитан-командора, по его просьбе приглашенный Адмиралтейств-Коллегией в экспедицию из Ост-Индской компании, на чьих кораблях около полувека скитался под всеми широтами. Еще дальше, у раскрытого настежь квадратного оконца, откуда веяло свежестью морского воздуха, сидел, прижав к груди карты, Витус Беринг.

— Господин капитан-командор и вас, господа, с добрым благополучием, — приветствовал Чириков.

— Милости прошу, Алексей Ильич!

Беринг, смешав карты, обратился к партнерам и вошедшим офицерам:

— Учиним без промедления конзилию с господином профессором. Протчих, кто к навигацкому искусству не причастен, не хочу неволить скучными рассуждениями.

Иерей, не тая разочарования, покинул каюту, но Стеллер заупрямился.

— Господин экспедициею командующий, — акцентируя, высокомерно запротестовал он. — Изумлению подвержен я немалому, что во всем принят не так, яко по моему достоинству надлежит, а равно простому матрозу и солдату.

Моряки насупились. Всесторонне образованный ученый Стеллер обладал несносным характером и за короткое время пребывания в экспедиции воздвиг между собой и другими участниками ее гору мелочных распрей. Офицеры едва терпели его.

— Сие не рассуждение будет о гадах и травах, а конзилия мореходов, — с ядовитой любезностью разъяснил ему Ваксель.

Лицо адъюнкта покрылось пятнами.

— Господин лейтенант! Почитаю за бесчестье ваши слова! Об чем донесу в Академию и в Сенат! Яко, неведомо чего дожидаючись, поклоны кладете пред иконами, погоду отменную упуская, да стоянием при Камчатке казну разоряете!

Он, бранясь, выскочил за дверь.

Наступило неловкое молчание. Угроза адъюнкта ошеломила моряков: причины задержки отплытия не зависели от них. Не хватало провианта. Посланный заранее на Камчатку заклятым врагом экспедиции начальником Охотского порта Писаревым[80] боярский сын Колесов не заготовил ни фунта рыбы, хотя ею кишели здешние реки. Не надеясь на доставку продовольствия из Охотска, Беринг отсрочил вояж и занялся рыбной ловлей. Весна была на исходе, а корабли, теряя драгоценные дни, отстаивались на рейде Авачинского залива.

— Нет, какова каналья! — пустил вслед Стеллеру Ваксель. — Что вы с ним много фигур строите, Иван Иванович? По мне, так выбить в шею господина франконца за подлые речи.

Беринг растерянно развел руками. В этом жесте сказалось все, присущее капитан-командору: нерешительность и мягкосердечие, нежелание затевать тяжбу и наживать лишнего врага, коих он имел предостаточно на огромном пространстве от Санкт-Питербурха до расположенной на краю света гавани Петра и Павла.

Чириков, заняв место адъюнкта, с сострадательной усмешкой следил за Берингом. Было жаль расстроенного капитан-командора и досадно: его христианская смиренность разлагающе действовала на участников грандиозного предприятия, равного которому не ведали современники. От Архангельска до Тихого океана, вдоль ледовых границ Арктики, сквозь пургу и стужу, двигались отряды Большой Северной экспедиции, ведомые «птенцами гнезда петрова» — Алексеем Чичиковым, Степаном Малыгиным, Семеном Челюскиным, Дмитрием и Харитоном Лаптевыми. Ими был призван командовать человек, не умеющий даже оградить себя от оскорблений. Навряд узнали бы его члены Адмиралтейств-Коллегии, восемь лет тому назад поручившей Берингу и Чирикову проведать путь к северо-западной Америке «для учреждения с оной прибыльной торговли». Восемь лет, пока длилось строительство кораблей, канули в небытие, растраченные на сутяжничества с якутскими и охотскими властями за каждый аршин холста для экспедиции, за каждый кусок хлеба, на оправдательные рапорты в Адмиралтейств-Коллегию, которая в ответ на ябеды слала капитан-командору выговор за выговором, стыдила за медлительность, грозила понизить в чине, лишила прибавочного жалованья…

Удрученный облыжными словами адъюнкта, Беринг понуро глядел перед собой, в несчетный раз проклиная миг, когда согласился возглавить вторую экспедицию на восток. Он считал ее виновницей всех бед, обрушенных судьбой на его плечи, и, сетуя на изменчивую фортуну, ослепленный невзгодами, не видел того, что порождало их.

Фортуна изменила Берингу значительно раньше, чем у него возникла мысль о Большой Северной экспедиции: за тринадцать лет до нее, близ Чукотского носа, когда он отверг благоразумный совет Чирикова — следовать вперед, как было записано в предсмертном указе Петра, пока воочию не убедится в том, что азиатский берег уклоняется к западу и, значит, материки разделены проливом. Краткую, без достоверных доказательств раздельности Азии и Америки, реляцию о плавании приняли в Адмиралтейств-Коллегии скептически: мол, незачем было ездить на край света и узнать меньше, чем безграмотный казачий голова Афанасий Шестаков. К изумлению Беринга, на карте, представленной Шестаковым Сенату в бытность первой экспедиции на востоке, лежала напротив Чукотки «Большая Земля». Ни подтвердить, ни отрицать ее существование моряки не решились, ибо не отыскали американского берега пролива. Неуверенность дала повод к насмешкам. Предложение Беринга о вторичной поездке адмиралы сочли неприемлемым. Никто не пожелал