на влажный беличий полушубок. Всю ночь старый моряк провел без сна: то на коленях у киота в каюте, то в одиночестве на своем посту близ шканечного компаса, вдыхая промозглые испарения и силясь угадать в мокром мраке очертания земли Гамы.

По его расчетам корабль подплывал к ней, ибо сорок шестая параллель была вторично пересечена вчера в полдень, на шестые сутки после исчезновения «Святого апостола Павла».

Это событие, приведшее в уныние участников экспедиции, произошло по вине самого капитан-командора: он по обыкновению пренебрег дельным советом помощника. Тот не раз предупреждал его о риске потерять друг друга в тумане, если капитан-командор не расстанется с привычкой уводить флагманский корабль в сторону от курса. Так и случилось, когда эскадра, побывав на сорок шестом градусе и не найдя там суши, по настоянию Чирикова повернула на северо-восток. Пал туман, а поутру, едва прояснилось, вахтенные «Святого апостола Петра» увидели вокруг пустынный океан. Пакетбот исчез.

Два дня флагманский корабль отлеживался в дрейфе, и с каждым часом ожидания Беринг испытывал все большее облегчение. Плавание к неведомым берегам Северо-Западной Америки имело для него второстепенное значение; на первом плане, заслоняя все, чудился остров Фортуны. Радуясь, что на время избавился от докучливого помощника с его непрестанными напоминаниями об адмиралтейской инструкции, Беринг распорядился взять обратный курс на юг, к сорок шестой параллели.

Упорство командующего поражало офицеров. Скептики — их количество увеличивалось пропорционально числу дней — уже предрекали бесплодность вторичного вояжа, когда вахтенный впередсмотрящий матрос прокричал с бушприта:

— Высокоблагородный господин Иван Иванович! Ошую морской дуб видать!

Моряки поспешили к борту. В самом деле, невдалеке от корабля покачивался островок пловучих растений, похожих на дубовые листья. Капитан-командор нередко встречал их, плавая на голландских кораблях в Атлантике, и неизменно морской дуб оказывался недальним соседом суши.

Старый штурман Андриян Петрович, поколдовав над квадрантом[84], определил широту: пятьдесят восьмая минута сорок пятого градуса.

А на закате, заволакивая горизонт и волны, опять набежал туман.

Капитан-командор предусмотрительно, чтобы не привалиться к скалам земли Гамы, приказал убавить парусов и, всю ночь не смыкая глаз, молил Николу-угодника о благополучии и удаче.

Утро застало Беринга у шканечного компаса.

Флагманский корабль плыл прежним курсом под нижними марселями. Впередсмотрящий матрос часто и нараспев выкрикивал с бушприта:

— По-ло-го!..[85]

Двадцать первый день вояжа начинался, как обычно. На шканцы долетало ворчание хлопотливого боцманмата, болезненные стоны солдат, разговор подвахтенных моряков, греющихся возле плиты на шкафуте, где кухарь уже стряпал обед: офицерам щи из солонины да рыбные пироги, команде заправленную мучицей похлебку из кетовой головизны. Тянуло дымком и приятным запахом варева. Озябшие за ночь матросы судачили о своем.

Беринг, прислушиваясь к разговору, узнал бормотанье сновидца Шумагина. Людская молва, что морская волна: все подбирает с пути и уносит с собой. Кто мог отличить правду от вымысла? Обрывки небылиц меркаторской космографии переплетались в словах матроса с заманчивыми рассказами готландских мореходов.

— … А за сим концом Симова жребия, части Азии, за Камчаткою и царствием китайским, между востоком и полднем, в здешнем море-окиане, и есть оныя островы, — убежденно разглагольствовал Шумагин. — Сказывали промеж собою офицеры наши, что кропит[86] Иван Иванович, бережет пуще протчего книгу фряжскую[87], а в ней все островы окианские означены… Потому и поспешаем мы вдругорядь на полдень… Первый тот остров Макарицкой близ блаженнаго рая, да не к нему путь держим, а к иншому, землею Гамовою нарицаемому, что стоит посреди моря-окиана, и брега на нем сверкают ослепляючи, из сребра сотворенные. Не приведи бог глянуть на них средь яснаго дня: изойдут очи слезами горькими. Корабельщики многия поворачивали вспять от Гамовых брегов, слепотою удрученный. А достичь их дозволено токмо праведникам; у кого ж грех на душе, не примет земля Гамова, погубит мзгла кромешная да стража брегов сребряных — человецы песьи главы, страшны зраком, смрадны дыханием зловонным. Кто ж одолеет, побьет в пень с головы на голову стражей песьеглавых, пред тем шеломя[88] окатистыя[89] откроются; всех шеломей сорок сороков, путь-дорога чрез них непроторена на три года и тридцать три дни без роздыху. А за шеломями земля потаенная раскинулась; в ней леса дремучия, реки бурливыя, теплыя, поляны высокотравныя, жизнь без нужды привольная; райская птица гамаюн залетает, чюдное благоухание заносит, песни распевает сладчайшия. В той земле бесснежной червь рожает песок златой, жемчужины растут полпудовые, на древах каменья драгия сияют… от них ночью свет исходит, яко днем от солнышка краснаго. Живут средь того благолепия люди зверообразный; питаются зверем и рыбою, едят кровавое и сырое, хлеба и не знают вовсе… Простирается та ж земля широко и долго, неподвластна никакому царю-государю, а видал ее корабельщик Иван да Гамов…

Матросы восторженно ахали. Из пчелиного гула голосов выделился насмешливый бас Михайлы Неводчикова:

— Горазд врать ты, сновидец… Близ блаженнаго рая… И попадем прежде в рай, нежели к оным брегам… Нет, братцы мои, баская[90], одначе пустая сказка Микишкина. Сколь годов минуло, яко видана земля Гамова, а никому не выпало счаски ступить на нее. Отчего б сие? Неужто праведники перевелись на божьем свете?

На устюжанина зашикали:

— Нишкни, шпынь[91]!

— Высокоблагородный господин Иван Иванович! — послышалось с бушприта. — Впереди море-окиан чистое!

На шкафуте умолкли.

Туман редел — вначале поддерживаемый резной фигурой хвостатого чудовища, над волнами высунулся вздернутый бушприт; за ним, разрывая серую завесу и качаясь, как маятники, возникли пики мачт. Выгнутые ветром паруса были похожи на увязшие в сплетениях тросов и рей клочья тумана. Грузно переваливаясь с борта на борт, «Святый апостол Петр» выбрался на солнечный простор океана.

И сразу все ожило. Из всех щелей выползли измученные солдаты, подставляя солнцу обескровленные лица. Весело закурился дымок над плитой. Придерживаясь за выступ фальшборта, неверной походкой проковылял на шканцы и чопорно раскланялся с Берингом бледный от морской болезни адъюнкт Стеллер. Следом высыпали из каюты небритые офицеры. Лейтенант Ваксель вел за руку белобрысого сына-подростка. Шумно благословляя день, появился иерей Стефан.

Его покачивало не в такт крену: отец благочинный успел чуть свет причаститься крепчайшего вина из камчатских трав.

Взгляды семидесяти семи человек обратились к горизонту. Матросы, чтобы лучше видеть, взобрались на ванты и реи.

Беринг поднес к глазу подзорную трубу, пошарил ею окрест и внезапно ощутил холодную сырость истекшей ночи. Озноб, щекоча кожу, пробежал по спине. Труба запрыгала в дрожащих пальцах.

Необозримый, без конца-краю, океан катил позолоченные солнцем валы.

Земли не было.

Моряки молчали. Все было ясно без слов. Молитвы не помогли старику. Фортуна,