Книжица «Ignis fatuus, или Поучительная игра для одного игрока» была попросту инструкцией Игры, написанной на латыни и по-польски. Помещик перелистал ее страница за страницей, и все это показалось ему очень замысловатым. Инструкция описывала каждый из возможных результатов выпада кости, каждое движение, каждую пешку-фигурку и каждый из Восьми Миров. Но описание казалось несвязным и полным отступлений от темы, так что в конце концов Помещик решил, что перед ним дело рук сумасшедшего.

Игра является разновидностью дороги, на которой время от времени возникает выбор,

— звучали первые слова. —

Выбор совершается сам по себе, но иногда у игрока создается впечатление, что он делает его сознательно. Это может его напугать, поскольку тогда он чувствует себя ответственным за то, где окажется и что ему встретится.

Игрок видит свою дорогу как трещины во льду — линии, которые в головокружительном темпе раздваиваются, ломаются, меняют направление. Или как молнию в небе, которая зигзагом рассекает воздух, и предугадать ее траекторию невозможно. Игрок, верящий в Бога, скажет: «деянье божье», или «перст божий» — это всемогущее и всесильное орудие Творца. Если же он в Бога не верит, то скажет: «случай», «стечение обстоятельств». Игрок может воспользоваться словами «мой свободный выбор», но наверняка произнесет их тише и без уверенности.

Игра представляет собой карту побега. Она начинается в центре лабиринта. Ее цель — прохождение всех сфер и освобождение от оков Восьми Миров.

Помещик Попельский пролистнул сложное описание пешек и стратегию начала игры, пока не дошел до характеристики Первого Мира. Вот что он прочел:

В начале не было никакого Бога. Не было ни времени, ни пространства. Были только свет и тьма. И это было совершенством.

У него появилось ощущение, что откуда-то он знает эти слова.

Свет зашевелился внутри себя и воссиял. Столп света ворвался в темноту и нашел там извечно неподвижную материю. Он ударил в нее со всей силой, так что разбудил в ней Бога. Бог, еще полусонный, еще не уверенный в том, что Он такое, огляделся вокруг, и поскольку никого, кроме себя, не обнаружил, то понял, что Он — Бог. И, сам для себя не названный, сам для себя не понятный, возжелал познать себя. Когда Он в первый раз пригляделся к себе — упало Слово, и Богу показалось, что познание — это называние.

И вот катится Слово из уст Бога и разбивается на тысячу частей, которые становятся семенами Миров. И с той минуты Миры растут, а Бог отражается в них, как в зеркале. Изучая свое отражение в Мирах, Он видит себя все больше, все лучше себя познает, и это познание обогащает Его, а значит, обогащает и Миры.

Бог познает себя через течение времени, ведь только то, что неуловимо и изменчиво, более всего подобно Богу. Он познает себя через горячие скалы, которые выныривают из моря, через влюбленные в солнце растения, через поколения животных. Когда появляется человек, Бог переживает озарение, впервые Ему удается назвать в себе хрупкую линию ночи и дня, эту тонкую границу, от которой светлое начинает быть темным, а темное — светлым. С тех пор Он смотрит на себя глазами людей. Он видит тысячи своих лиц и примеряет их, точно маски, и — словно актер — на минуту становится то одной маской, то другой. Молясь сам себе устами людей, Он открывает в себе противоречие, ибо в зеркале отражение бывает реальным, а реальность превращается в отражение.

«Кто я? — спрашивает Бог. — Бог или человек, или, может, и то и другое одновременно, или ни то и ни другое? Это я сотворил людей или они меня?»

Человек искушает Его, и потому Он прокрадывается в ложе любовников и находит там любовь. Прокрадывается в постель стариков и находит там бренность. Прокрадывается в постель умирающих и находит там смерть.

«Отчего бы и не попробовать?» — подумал Помещик Попельский. Он вернулся к самому началу книжки и расставил перед собой латунные фигурки.

Мися заметила, что этот высокий светловолосый парень, сын Божского, разглядывает ее в костеле. А потом, когда она выходила после службы, он стоял во дворе и снова смотрел на нее и смотрел. Мися чувствовала его взгляд, как неудобную одежду. Она боялась свободно пошевелиться, вздохнуть глубже. Он смущал ее.

Так было всю зиму, от рождественской мессы до Пасхи. Когда начало становиться теплее, Мися каждую следующую неделю приходила в костел, одетая все легче, и все сильнее ощущала на себе взгляд Павла Божского. На праздник Тела Господня этот взгляд коснулся ее обнаженной шеи и открытых рук. Мися почувствовала, что он — мягкий и приятный, как нежная шерстка котенка, как перышко, как пух осотов.

В то воскресенье Павел Божский подошел к Мисе и спросил, можно ли проводить ее до дома. Она согласилась.

Он говорил всю дорогу, и то, что он говорил, изумляло ее. Он сказал, что она маленькая, как дорогие швейцарские часы. Мися никогда раньше не думала, что она маленькая. Он сказал, что у ее волос оттенок золота самой высшей пробы. Мися всегда считала, что волосы у нее каштановые. Еще он сказал, что ее кожа пахнет ванилью. Мися не отважилась признаться, что пекла пирог.

Все в словах Павла Божского открывало Мисю заново. Она приходила потом домой и не могла взяться ни за какую работу. Правда, думала не о Павле, а о самой себе: «Я — красивая девушка. У меня маленькие ножки, как у китаянки. У меня красивые волосы. Я улыбаюсь очень женственно. Пахну ванилью. По мне можно тосковать. Я — женщина».

Перед каникулами Мися сказала отцу, что не будет больше ходить в учительскую семинарию в Ташуве, что у нее нет способностей к арифметике и каллиграфии. Она по-прежнему дружила с Рахелью Шенберт, но теперь их разговоры были другими. Они вместе ходили Большаком до леса. Рахель уговаривала Мисю не бросать школу. Обещала помочь ей с арифметикой. А Мися рассказывала Рахели о Павле Божском. Рахель слушала, подруга как-никак, но у нее было другое мнение.

— Я выйду за врача или кого-нибудь такого. У меня будет не больше двоих детей, чтобы фигура не испортилась.

— А у меня будет только дочка.

— Мися, дотяни до аттестата зрелости.

— Я хочу замуж.

Той же самой дорогой Мися ходила на прогулки с Павлом. У леса они брались за руки. Ладонь Павла была большая и горячая. Мисина — маленькая и холодная. Они сворачивали с Большака на одну из лесных дорог, и тогда Павел останавливался и этой своей большой и сильной ладонью прижимал Мисю к себе.

Он пах мылом и солнцем. Мися делалась сразу какая-то слабая, податливая, невесомая. Мужчина в белой накрахмаленной рубашке казался ей огромным. Она едва доставала ему до груди. Мысли покидали ее. Это было опасно. Она приходила в себя, когда ее грудь была уже обнажена, а губы Павла блуждали по ее животу.

— Не надо, — говорила она.

— Ты должна выйти за меня.