— Такие же летучие, как и все, что представляется важным, — сказал один из студентов. — Любовь, вино, денежки.

— Не говорите при мне о деньгах! — сказал англичанин. — Лучше посоветуйте, что мне делать.

— Вас что, ограбили?

— Гораздо хуже. В одной лиссабонской кофейне я ссудил одному прилежному компаньону по выпивке один моидор, что составляет почти два стерлинга. И я боюсь, что он и не вспомнит об этом, когда я вернусь туда через несколько дней.

— У вас были свидетели?

— К сожалению, нет, и я опасаюсь, что он будет отрицать, что вообще что-то получил от меня.

Мануэл, до сих пор не производивший впечатления человека, которого бы восхищали разглагольствования англичанина, тут наклонился вперед и сказал:

— В таких случаях есть одно апробированное средство. Когда вы встретитесь с ним еще раз, постарайтесь сделать так, чтобы ваш разговор услышал еще кто-нибудь. Вы должны в присутствии этого третьего человека вскользь упомянуть, что вам задолжали десять золотых.

— Но он мне должен только один золотой.

— Именно об этом, — сказал Мануэл, — и будет кричать ваш должник. А посетители услышат и подтвердят.

Вокруг все изумились. А англичанин остался стоять с открытым ртом.

— Well, — сказал он, когда снова обрел дар речи, и заказал всем вина.

— Ах, дедушка, — бормотал себе под нос Мануэл, возвращаясь домой, — это все твои истории, которые еще пригодятся мне или другим. Как бы мне хотелось знать, слышишь ли ты меня сейчас со своего облака…

* * *

Что это было, привидение или что-то другое? „Я прошу тебя, хотя тебе это будет непросто, верить мне, доверять нашей любви… Я найду выход…“

Мария уехала. Письмо от нее — всего лишь пара строчек, расплывшихся от слез, из которых следовало, что она вместе со всей семьей отправляется в Порту. „Только Бог ведает, на какое время“.

Мануэл, сбитый с толку, смотрел на бумагу. Потом шатался по улицам, спотыкался о мостовую, наконец оказался в своей комнате, бросился на матрас и долго лежал, уставившись на дыру в нем, без каких-либо чувств, потом заснул, к утру проснулся. Дождь лил как из ведра. Ему все это привиделось? На столе лежало письмо. Он выскочил из дома и через мост побежал к другому берегу мимо Конвенто-де-Санта-Клара-а-Велья с наполовину утонувшей в речном песке монастырской церковью, через размокшую дорогу прямо к Фонте-дош-Аморес. Он сел на корточки, опустил голову на колени и взвыл.

К шуму дождя и плеску волн примешались его душераздирающие рыдания. Через некоторое время распогодилось, на небе появилось теплое послеобеденное солнце, и Мануэл вытер свое заплаканное лицо. Он уставился на „Источник слёз“, и ему почудилось, будто сквозь шум воды он услышал стихи Камоэнса, рассказывающие о любви, о любви дона Педро к Инеш ди Кастро, нашедшей свой внезапный конец на этом самом месте.

И долго слезы горькие роняли

Мондегу нимфы над ее могилой,

И в честь ее печальный гимн слагали,

Стеная, лик оплакивали милый.

И боги из прозрачных слез создали

Источник, и с таинственною силой

Он бег свой и поныне продолжает

И о любви Инеш напоминает.

И история совершенного здесь убийства ожила перед ним. Кошмарная история. Единственная из рассказанных дедом, которая всякий раз вызывала в нем неприятное чувство. Женщины при этом регулярно рыдали, и столь же регулярно пара стариков печально вторила им.

Мануэл пристально смотрел на источник, сопротивляясь образам, поднимавшимся из него, но был не в силах прогнать их. Он видел, как убийцы, нанятые королем Алфонсу, здесь, на этом самом месте, догнали, преследуя, возлюбленную его сына Педро и закололи насмерть. И как потом Божий суд и возмездие настигли старого короля, когда его сын, безмерно страдая, поднялся против него. Педро крушил, поджигал все вокруг, яростно сопротивлялся войскам короля, но не решился остаться глухим к просьбам матери и даровал отцу жизнь. Тот вскоре умер в своем замке Монтемор, мрачный и одинокий. Настал час мести. Педро приказал найти убийц и не успокоился до тех пор, пока они не попали в его руки. С них живых содрали кожу, вырвали из их груди сердца и сожгли их на костре. Он повелел вынуть из склепа свою мертвую возлюбленную. В королевском одеянии, украшенная драгоценностями, она была коронована в соборе Коимбры, и весь двор преклонился перед ней. Закутанную в расшитые золотом шали, ее отвезли ночью за семнадцать миль от города. Тысячи людей сопровождали траурный кортеж в Алькобанку, где донна Инеш ди Кастро, королева, нашла наконец последнее успокоение.

Она не умерла, она живет,

Ее коронует небо,

Ее коронует земля.

Она живет в каждом любящем сердце.

И эти стихи драматурга Антонио Феррейра были известны Мануэлу. Он тихо пробормотал их себе под нос.

* * *

„В конце концов, — подумал он, — Мария жива и здорова, мы друг у друга в долгу не остались. Она научила меня рассказывать истории деда. Это была хорошая сделка. Мы заработали эти истории и бесконечно много любви. И она просила меня верить, что выход найдется“.

Мануэл Торреш да Силва много пил в этот вечер и в эти дни, наслаждался своей печалью, к которой примешивалось нежное чувство счастья, и спрашивал себя, случится ли с ним в жизни что-нибудь более прекрасное, чем то, что было у него с Марией.

Он изучал арифметику и геометрию, ломал голову над числами и их тайным смыслом, думал о Марии, колебался между надеждой и отчаяньем, часами сидел в библиотеке, сверкающей золотом „Божьей коровке“, писал как одержимый, запечатлел на бумаге много разных историй, делал наброски, сводил воедино — то подробно, то кратко — истории о чужих и друзьях, о чудесах и сокровенных мечтах, о тени на солнечных часах и неудачных сравнениях, о скупердяях и о щедрых, о насмешниках и мошенниках, о совершенных верблюдах и умных попугаях, о мудрых дураках и глупых умниках, и истории о любящих, порой счастливых, но чаще печальных. Ищущих.

* * *

И опять, как это много раз случалось и раньше, в долгие спокойные дни летних каникул, старый библиотекарь заснул после обеда на своем табурете в последней из трех комнат, темно-зеленой, и связка гигантских ключей выпала незаметно для него из его руки.

Было уже поздно, но Рибейро и Мануэл, беседовавшие в средней из трех комнат библиотеки, красной, где находились книги по медицине, философии и математике, явно не собирались уходить. Уже с середины дня, когда Рибейро, покидая читательское место, отведенное для профессоров, заметил, что его ученик что-то пишет за большим столом, они подсели друг к другу и начали взволнованно разговаривать, окруженные совокупной мудростью всего мира, аккуратно сложенной, выстроенной в ряды, охраняемой.

Рибейро указал на вытянутое вверх окно: