Еще там, на вокзале, он знал, что они еще встретятся. Мгновенно представил ее себе ту, летнюю, загорелую, в элегантном светлом костюме, ухоженную и недоступную…

Она будто что-то почувствовала и снова посмотрела на него. Василий Иванович понял, что она его тоже узнала. Наконец, завотделом торговли представил гостью и предоставил ей слово. Дина Андреевна Манцева — прочно впечаталось в памяти Василия Ивановича В ходе ее короткого выступления он несколько раз ловил на себе ее взгляд. Гулко билось сердце. Если бы понадобилось пересказать то, что она говорила, он бы не смог.

***

Проводив гостей, Зоя Никифоровна разворчалась: разве можно сравнивать их магазины? Крупный гастроном и рабочая забегаловка… Да если бы к нам поступало столько же ходового товара, мы б выдавали по три плана!

После собрания табличку сняли и магазин быстро наполнился покупателями. За реанимированными утками враз выстроилась очередь. Узнав, что их всего три ящика, стали требовать отпускать не более одной штуки в руки. Их продавала Валя — большая, а ее тезка — маленькая под шумок отоварила трех своих клиентов пакетами.

— Во дает, — завистливо шепнула Василию Ивановичу пожилая уборщица. К старшей смены пришел сын-дегенерат, и она без лишних слов передала ему трепетной рукой «дурной червончик».

Приехал Сеня-спиртовоз. Василий Иванович споро разгружал ящики, а перед его глазами до конца смены стояла прекрасная попутчица.

***

Дома у кровати Анны Аристарховны сидела Евгения. Они поздоровались, и Василий Иванович прошел к себе. Он ощущал состояние душевного подъема. Велико счастье — встретил бывшую попутчицу, с которой даже не был знаком, а вот на тебе — праздник на душе, да и только! Нагрел в кухне воды для бритья, намылил помазком лицо и внимательно посмотрел на себя в зеркало. В его глазах при желании можно было легко найти определенное сходство с глазами человека, портрет которого так некстати заблудился в жилище старой дворничихи. — Впрочем, бывшей когда-то молодой, — добавил он про себя.

Сегодня, впервые за все время работы в магазине, он после смены не чувствовал усталости.

Евгения приготовила отбивные, и он уговорил ее остаться с ними поужинать. Баба Нюра чувствовала себя лучше, казалось, к ней переходит его оживление. Он достал из холодильника бутылку «Столичной» и принес три рюмки. Женщины переглянулись: что-то новенькое…

После ужина Василий Иванович, провожая Евгению, поднялся к ней. Она рассказала, что сейчас в поликлинике много работы, и она даже вынуждена оставлять ребенка на ночь в круглосуточной группе. В душе у Василия Ивановича все пело. У себя дома Евгения вновь стала скованной. На ее лице опять выступили красные пятна. Уходя, он от избытка чувств легонько обнял ее. Потом он не раз пожалеет об этом: ее покорное безвольное тело вызвало у него такую бурю желаний, такую жажду обладания, которой он уже давно в себе не подозревал. Он овладел ею тут же, не снимая платья, грубо, ощущая только себя, свое одиночество, свою так некстати проявившуюся мужскую силу. Потом лежал опустошенный, закинув руки за голову и крепко сцепив их, чувствуя лишь омерзение к самому себе и желая только одного — немедленно уйти. Женщина, лежащая рядом, с того мгновения, как он оставил ее, не сделала ни одного движения. Смятая, задранная юбка, неловко разбросанные белые ноги, отвернувшееся в сторону лицо… Казалось, в комнате витает атмосфера безразличия и неприятия.

Он сказал, что там, внизу, баба Нюра одна, может быть, ей чем-то надо помочь, наверное, ему пора идти… Евгения лежала так же безучастно, молчала, и Василия Ивановича стало одолевать незаслуженное раздражение.

Когда он ушел, Евгения с трудом нашла в себе силы встать. Свое тело она ощущала чужим, постыдным, грязным. Хотелось плакать и бить себя, кричать во весь голос: как же так получилось, как вообще это могло произойти, что мужчина, который был так неистов в своем безудержном желании, терзавший ее тело своими железными руками, так небрежно отстранил ее от себя после удовлетворения грубой похоти, оказался в конечном счете чужим и ненужным, вовсе не тем, о котором она мечтала много дней и ночей? А ведь она, дура, столько думала о нем, даже сына стала оставлять в садике круглосуточно, и вот что в итоге вышло: ее просто использовали как кусок мяса… Куда исчезли его нежность и ласка, что с ним случилось сегодня, ведь он пришел такой оживленный и радостный?

Нет, ей решительно не везет. Пора оставить глупые надежды. У нее есть сын, и она должна посвятить себя ему. Хотя, все это только слова… А как быть с собой, когда на нее накатывает что-то такое, чему она не может противиться, и перед чем ей не устоять? Наверное, это у нее от матери. Она хорошо помнит, как в детстве, по ночам ее часто будил мамин еле сдерживаемый стон, почти крик. Они жили втроем с отчимом в одной комнате коммунальной квартиры. Кровать взрослых была отгорожена ширмой, откуда по ночам доносилась возня, скрип пружин, тяжелое дыхание отчима. Она стала рано понимать, что происходит за ширмой. Утром мать, умиротворенная, смотрела на нее виновато, зябко кутаясь в жалкий старый халатик. А отчим с ней никогда не говорил. Делал вид, что ее нет. Она помнит, когда вдруг все изменилось. В тот день мать ушла рано утром на работу, отчим же должен быть идти во вторую смену. Она занесла из общей кухни тазик с водой, поставила на табурет в углу комнаты и стала умываться. И тут что-то заставило ее обернуться. У ширмы стоял только что проснувшийся отчим. Небритый сорокалетний мужик в мятой майке и длинных черных трусах, он смотрел на нее как-то странно, не как всегда, но это она додумала и поняла потом, а сейчас лишь успела прикрыть руками обнаженную грудь и быстро отвернуться. Схватив полотенце, она набросила его на себя и лишь потом обернулась лицом к отчиму. Он стоял на том же месте, недвижно, затаив дыхание, и только через некоторое время заставил себя отвести взгляд и укрыться за ширмой. Сколько ей было тогда? Кажется, пятнадцать. Потом отчим стал с ней заговаривать. Избыточное внимание. Мелкие подарки. Вкрадчивый хриплый шепоток, легкие намеки, быстрые прикосновения тайком от матери, проснувшиеся шустрые глаза, которые раньше были всегда тусклыми и сонными, — все это было противно Евгении. Но рассказывать об этом маме она не хотела. Жалела её, знала, как она привязана к отчиму, стремится во всем угождать ему, буквально, заглядывает в глаза.