образом срывается и надламывается. Можно обоснованно предположить, что в тот вечер, с цветами у ног и молодыми людьми, собравшимися вокруг поглазеть на происходящее, он мог усомниться в своей эффективности как живого символа силы и могущества. Не стоило.

– Посмотри на себя, Даг. Честно посмотри на себя – как ты стоишь, как волосы прячут твои глаза. Тебе бы постричься и побриться. – Он сделал паузу, прокашлялся, с трудом набрал воздуха в грудь. Продолжил: – Тебе бы приодеться. Этот костюм тебе даже не идет. Кто вообще еще носит вельветовые пиджаки? Ты даже стоять прямо не можешь, Даг. Ты сутулишься. Ты всегда сутулился. У тебя осанка слабой личности.

В такие времена я клянусь себе – конечно, всегда постфактум – не ходить на наши вечера и заниматься чем-нибудь конструктивным: заново знакомиться с малоизвестной литературой по геральдике или набрасывать схемы семейного древа, чтобы в дальнейшем их аннотировать. Чистых семейных древ много не бывает.

– Даг, даже хорошо, что отца больше нет с нами и он не видит, во что ты превратился.

Я что, и правда являю собой такую удручающую картину? Да, я действительно малость сутулюсь. Стараюсь выпрямляться, но с годами не становишься моложе, плечи ноют после зимних вечеров в библиотечном кресле с прямой спинкой, где я порчу глаза над заляпанными купчими, расплывающимися свидетельствами о смерти, неразборчивыми корабельными манифестами. Я встаю с кресла изможденным и, конечно, сутулюсь. А с прической вроде бы все не так уж плохо. Волосы у меня от рождения тонкие и редеющие на макушке – это факт, я их поэтому и не стригу по бокам, только немного под ушами. Не поймите меня неправильно. На лысину я их не зачесываю. Нет ничего вульгарнее для взрослого мужчины, чем зачесывать волосы на лысину. Я расчесываюсь утром, а потом практически предоставляю голову воле ветров. Да, признаю, одежда устарела на несколько сезонов. И что с того? Я никогда не гнался за модой и не доверяю мужчинам, которые следят за последним стилем, – я сейчас про близнецов с их дорогими и красочными парными свитерами. Возможно, конкретно этот мой костюм (голубой вельветовый пиджак с накладными карманами, брюки «для охоты на уток» из камвольной шерсти с протертыми и грязными штанинами – все то, в чем мне удобно) постороннему покажется несоразмерным и тесным, а то и давящим. Признаю, недавно я прибавил пару сантиметров на талии. Как я уже говорил, я не становлюсь моложе. Конечно, из-за того что я чуть располнел, одежда на животе натянулась. Рукава уже можно и отвернуть. Не повредит отдать пиджак портному, чтобы поправить лацканы. Но, подозреваю, Хайрам бы не придирался к моей внешности и манере держаться, не будь у меня на галстуке и рубашке столько крови – крови Максвелла.

– То, что я на этой неделе не брился, еще ничего не значит, – сказал я. – Я только хочу помочь. Я хочу, чтобы все ладили. Я хочу, чтобы мы все снова были счастливы.

Как это прозвучало? Горестно? Нежно? Надо пояснить, что, несмотря на антипатию к нашему старшему брату, к его злобным выпадам, среди нас – и я уверен, что это относится к каждому брату, – все еще нередко жила надежда на какую-то доброту и ласку, пусть даже на тень восхищения мнением или чувством, чем угодно. Понимаете, в его присутствии мы чувствовали себя детьми – детьми, застигнутыми в худшие моменты взросления, во время чистейшего и ужасающего понимания собственной ничтожности в большом мире; и во взрослом возрасте чувствовать эту ничтожность мучительно тяжело, потому что это форма регрессии, а значит, это унизительно. Поэтому, несмотря на нелюбовь – несмотря на все, – мы жаждали уважения престарелого брата.

Он с трудом распрямился и снова мучительно втянул в себя воздух. Слушать его было больно.

– Веди себя как мужчина. Прими ответственность за свои зловредные мысли и безнравственное поведение.

Хайрам мог иметь в виду лишь одно. Полагаю, выше я уже упоминал, что наш брат Эндрю – славный парень, болеющий сердцем за обделенных, – недавно взял в привычку пускать по кругу шляпу для сбора пожертвований в пользу бездомных, нашедших пристанище на открытом лугу за высокими каменными стенами нашего дома. Эта шляпа – поношенный хомбург: серое сукно, узкие поля и глубокий залом, темный материал, давно потемневший еще больше из-за чьих-то жирных волос. В эту емкость отправлялись банкноты и монеты из наших карманов. Шляпа ходила по рукам. Открывались кошельки. К концу вечера выручка Эндрю могла стать весьма внушительной.

Время от времени шляпа с деньгами оказывалась на столе. Кто-нибудь положит да и оставит без присмотра, если где-то происходит что-то интересное – завязывается ссора или Грегори торжественно зажигает свой великолепный пылающий десерт, пропитанный коньяком.

Пока что давайте ограничимся тем, что я точно помню, сколько позаимствовал – за годы – из шляпы и что это всего-то чуть меньше восьмисот долларов.

– У меня в последнее время туго с наличностью! Что тут такого? Я все верну! – закричал я на Хайрама.

Чтобы это подчеркнуть и ярче проиллюстрировать кротость своего характера, я сделал два шага и внезапно, драматически, словно сомлев, рухнул ему в ноги. Я опустился на четвереньки и принялся собирать поломанные лилии. Как уже упоминалось, несколько бледных бутонов упали прямо на большие черные туфли Хайрама с загнутыми носками. Этот банальный и одновременно яркий символизм черного и белого не ускользнул от меня, пока я один за другим поднимал сломанные цветы. И еще один, и еще. В напряженных ситуациях люди часто ведут себя наперекор или даже прямо противоположно собственным твердым ожиданиям. Факт остается фактом: в приступе гордыни я уничтожил подаренный букет. Сейчас я это упоминаю не для того, чтобы оправдать свой ничтожный поступок – то, как встал на колени, сдался Хайраму, – но чтобы донести простой постулат: когда подлинный конфликт достигает кульминации, время словно замирает, происходит всплеск адреналина, бросает в жар и в холод одновременно, потому что надо решиться на правильный поступок. Я уверен, что, по мере того как поколение за поколением стараются приспособиться к боли и страданиям, неизбежным в семейной жизни, это накладывает отпечаток на фамильный характер, оставляет поддающийся расшифровке след и дает подсказки, как формируется отдельный характер.

Первый Даг в истории Нового Света умер при родах в глуши в 1729 году.

Другой Даг, кузен первого, по общему мнению, был умным и чутким ребенком, но он погиб в раннем возрасте, упав с лошади.

Следующий Даг успел достичь подросткового возраста, но скончался от травм, свалившись с крыши.

Племянник и тезка этого Дага умер в пять лет, когда лодка с ним и другими домочадцами перевернулась на черной реке, что змеится через горы на западе.

После этого какое-то время Дагов в нашей семье не было. В 1854 году еще один появляется в приемных списках подготовительной академии под управлением шотландца, верившего в богоугодность детского труда и ледяных ванн. Нужно ли договаривать? В последующие десятилетия за именем Даг так и тянулся плотный шлейф суеверий и страха смерти.

Так я возвращаюсь к ситуации, сложившейся с цветами и Хайрамом тем вечером в красной библиотеке. Разве же мог я, взрослый Даг, наследник столь многих Дагов, так красиво растративших жизни задолго до зенита, упустить шанс создать великолепный и благородный поведенческий прецедент, подать славный пример всем братьям и любому Дагу, которому однажды выпадет удовольствие называть меня своим предком? Я не считаю то, что распростерся перед Хайрамом, капитуляцией. Ни в коей мере. Встать на колени ради цветов – это победоносная демонстрация готовности забыть о бессмысленных препирательствах во имя содружества и взаимопонимания. Опуститься на пол было даже приятно.

Ковер был до неприличия грязным. Кто здесь отвечает за уборку? Я заглянул под кресла с ножками в виде звериных лап и увидел пыль, рваные бумажки, засохшие крошки и сигаретные ожоги, прогоревшие дочерна спички и множество серых кучек, – должно быть, тайком сбитого сигаретного пепла. И сам ковер был шершавым на ощупь: сама ткань словно стала песком и грязью, от нее мерзко пахнуло чем-то мокрым и дохлым. Сколько здесь было по рассеянности пролито послеобеденных портвейнов, от которых остались лишь сахарные лужицы, кормившие насекомых и пропитавшие старую ткань вплоть до самой пенопластовой основы и трещин в паркете, что так стонал под нашими