После так называемого путча я понял, что в Москве мне делать уже совершенно нечего. А мои адвокаты как раз уже прибыли в Москву, чтобы подготовить возвращение в Германию. Намерение мое было твердым, и собирался я осуществить его безотлагательно. Но адвокаты советовали еще чуть-чуть повременить, чтобы выиграть необходи­мое им время. И тогда я повторил свой тайный заход на Австрию. То есть въехал я легально, но никто не обратил на меня внимания — контроля там фактически нет. А на следующий день в Москве МИД заявил то, что вы знаете. И в Австрии тут же поднялся невообразимый шум, не пре­кращавшийся пару недель,—до тех пор, пока адвокаты не посоветовали мне предстать перед тамошними властями.

— К вопросу о порядочности и других человеческих качествах, которые в жизни разведчика, видимо, должны играть особую роль. Скажите, вы пошли бы в разведку с Михаилом Сергеевичем Горбачевым?

— Сейчас ни в коем случае.

Конец моей профессиональной карьеры разведчика пришелся на начало перестройки. Я ушел в отставку в 1986 году. После официальной церемонии, прошедшей с большими почестями, я собрал своих начальников отде­лов. Это, конечно, лишь странное совпадение, но именно тогда я вдруг заговорил о чертах человеческого характера, которые определяют отношения между людьми в нашей профессии. Говорил, что может встретиться в жизни че­ловек, у которого вроде бы та же биография, что и у тебя. Он прошел через такую же партийную школу... И все же ты сказал бы: нет, с ним я не хотел бы работать. И вдруг встречается человек совершенно другого мировоззрения. Ты познакомился с ним, и вдруг у тебя появляется чувство доверия. С ним — когда один от другого полностью зави­сит — что называется, пошел бы. Поверьте, эту истину я познал на собственном опыте.

Но в 1986 году я, разумеется, и подумать не мог ни о каких «походах с Горбачевым в разведку». Горбачев был для меня большой политической фигурой, мог осуществить надежды, которыми мы жили всю жизнь. Мое отношение к нему резко изменилось, когда он проявил поразительное равнодушие к судьбам близких мне людей. Наша судьба была в руках советского руководства.

— Я могу, как мне кажется, понять ваши чувства, ко­торые вы испытывали как журналист, освещавший ход Нюрнбергского процесса. Какие чувства вы испытываете сегодня, когда на скамье подсудимых оказываются руко­водители бывшей ГДР?

— Нюрнбергский процесс был огромным уроком исто­рии. К сожалению, передать его значение в полном объеме слушателям Берлинского радио и читателям газеты «Берлинер цайтунг» мне, как журналисту, так и не удалось. Каждый день можно было дать только очень короткий репортаж. Воз­вращение к этому уроку, как и преподавание уроков истории вообще, — это очень полезно. Но совершенно немыслимо проводить при этом параллели между преступлениями гит­леризма и тем, что происходило в ГДР, как это делает часть политиков и средств массовой информации. Аналогии здесь нелепы. Конечно, это совершенно не отменяет необходимо­сти заниматься всеми вопросами нарушения права в бывшей ГДР. Но это для меня абсолютно другая категория.

— Тем не менее порой пытаются провести параллель между генералом Вольфом и адмиралом Канарисом. Ино­гда последнего даже ставят вам в пример.

— Ну, эта параллель, по сути, вытекает из предыдущей. А какое, собственно, сопротивление Гитлеру оказал Канарис? Он примкнул к оппозиционному кругу. Я не могу сказать, что я к кому-то примкнул. Но вокруг меня было много министров, членов Центрального Комитета, с кото­рыми мы довольно откровенно обменивались мнениями. Если сейчас действительно принять аналогию с гитлеров­ской системой, то меня должно было бы накрыть МТБ во главе с Мильке. Меня должны были бы расстрелять или отправить в концлагерь. Уже одно это говорит, что анало­гия хромает.

То, что делал Канарис, я, может быть, тоже делал. Но собрать, скажем, пару генералов, организовать какой-то путч... Эта идея мне и в голову не приходила, потому что была нереальна. Я бы просто не нашел второго генерала, который был бы готов пойти на это. Я считал, что един­ственной моей возможностью было высказать свою точку зрения. Возможно, мне это нужно было сделать раньше. Может быть, нужно было быть последовательней. Но сейчас, работая над новой книгой, я все больше думаю над этим. И если совсем честно — я не нахожу ответа на вопрос: что я действительно мог сделать? Демонстративно перейти на Запад? Такой мысли мне не приходило в голову никогда. А сравнивать, конечно, можно с кем угодно.

—Люди в вашем возрасте трудно расстаются с идеала­ми. Но, может быть, дело не только в возрасте?

— Не знаю, может быть, и в возрасте. Когда из жизни уходят идеалы, из нее уходит романтика. Но не в ней, главным образом, дело. Ведь социалистическую идею не Маркс и Энгельс выдумали. Она созрела как историческая объективность. Развитое капиталистическое общество, в котором я сейчас живу, не в состоянии дать ответы на во­просы, без решения которых человечество не имеет буду­щего. Но поиск ответов на вопросы, которые ставит жизнь, никогда не кончится. Последствия страшного поражения, которое мы потерпели, непоправимы. При жизни одного или двух поколений, но это не меняет сути дела.

— Возвращаясь из России в Германию, как вы пишете сами, вы продумывали различные варианты того, что могло произойти. Считали ли вы реальной возможность физи­ческого устранения вас как человека, который слишком много знает?

—Мысль об этом была, но я не относился к ней серьез­но. Считал: пока я буду в руках властей, смогу довольно уверенно себя чувствовать. Считал так в отличие от дру­зей, которые пророчили мне самое худшее. Но во время короткого пребывания в тюрьме я все же был более собран, чем всегда, и с повышенным вниманием следил за своим окружением. Все-таки печальные примеры в истории моей службы были. А вообще, если честно, много я об этом не думал.

—Что легче: быть «человеком без лица» или человеком, чье лицо знает каждый встречный?

— Я никогда не считал себя человеком без лица. Это просто западные разведки и журналисты за мной плохо следили. Я всегда был связан с общественностью. Бывал, выступал в школах, которые носили имя отца (известного писателя и драматурга Фридриха Вольфа —Примеч. авт.), в воинских частях, в больницах. Сидел на трибунах во время парадов и демонстраций. Как-то в 1985 году один западный журналист действительно исхитрился сфото­графировать меня во Дворце республики. Он, наверное, состояние сделал на этой фотографии.

— Но первое — после многолетнего перерыва — ваше фото, в черных очках, появилось на обложке журнала «Шпигель» в 1979 году и было подано как сенсация. Тот снимок был сделан в Стокгольме случайно?

— Нет, это стало результатом наших ошибок. Это была не случайность, а целенаправленная акция. Шведская по­литическая полиция заподозрила что-то неладное. И вместе с западногерманской контрразведкой — за что я на шведов в обиде, потому что никакого зла им не причинил, и вообще считаю это нарушением нейтралитета (смеется) — поста­вила вблизи дома, где я расположился, машину с аппара­турой. Было это летом 1978 года. А в январе ушел на Запад предатель Штиллер. Ему показали ряд фотографий. Он и говорит: начальник управления.