Все остальное было чудесно. Дядя Эндрю потихоньку от мамы научил меня кидать ножи. Почему потихоньку от нее? В прошлом году ей очень не понравилось, когда дядя Эндрю научил меня стрелять по глиняным голубям из дробовика. Да, я шлепнулась при выстреле в лужу, да, у меня от приклада долго оставался синяк на правом плече, но самое главное – я же разнесла его в мелкие брызги, того голубя! Не знаю, почему мама так рассердилась, тем более что, по словам того же дяди Эндрю, она сама хорошо стреляет из дробовика. А мне говорит, что я еще не доросла. Интересно, каким же старым должен стать человек, чтобы иметь право заниматься тем, что ему действительно интересно?

Обычно, когда я возвращаюсь в музей после долгого отсутствия, это напоминает сердечную встречу со старым другом. Все трески и шорохи кажутся веселыми, словно призраки и духи рады видеть меня, словно им нравится, что пришел некто, знающий об их существовании.

Но только не сегодня.

Сегодня, едва войдя в музей, я почувствовала, что что-то изменилось. Помертвело. Притихло. Словно все здесь затаило дыхание. Я оглядела большой главный холл с маленькими балконами и каменными арками на стенах, но не заметила ничего необычного.

Но мне было тревожно, и это еще мягко сказано.

Когда я поставила свой саквояж на каменный пол, мягкий стук отразился эхом от потолка и растаял в молчаливом пространстве. Я взяла проходившего мимо меня папу за руку и спросила.

– Ты ничего не замечаешь?

Он сердито взглянул на меня, прислушался и твердо ответил:

– Нет, ничего. Кроме того, что ты опять взялась за свое. Я предупреждаю тебя, Теодосия.

Папа повернулся к лестнице и спросил, перешагивая через мой саквояж:

– А это что?

– Вещи, которые я взяла с собой. Припасы, если хочешь.

Если быть совсем точной, я взяла с собой чистую одежду и белье – на случай, если мы снова задержимся в музее бог знает как надолго.

– Хм-м, – пробурчал папа, но больше ничего не сказал и прошел к лестнице, которая вела в его мастерскую.

Я подавила вздох, потом отвела взгляд от папы и уткнулась в ухмыляющееся лицо Генри.

– Ты произвела на него неотразимое впечатление, Тео.

– Да, почти такое же неотразимое, как ты, когда попытался дома зажечь газовый рожок из пальцев и едва не спалил себе всю руку, – парировала я.

Генри нерешительно тронул ногой мой саквояж и сказал:

– Я ставил эксперимент. Изучал статическое электричество.

Генри выглядел таким подавленным, что мне стало почти жаль, что я напомнила ему про тот случай. И вообще, лучше не напоминать Генри о том, насколько шатким остается мое собственное положение.

Достаточно папе решить, что у меня не в порядке нервы или еще что-нибудь, и меня отправят лечиться в противную холодную серую школу.

Я оставила Генри в фойе изучать его перевязанный палец и поднялась на второй этаж отнести саквояж в свой чулан. Затем я решила пройти на третий этаж, в зал Древнего Египта – мне было интересно, смогу ли я понять, что в музее стало не так. Кроме того, я не оставляла надежды наткнуться где-нибудь на свою Исиду.

Когда я была примерно на середине лестницы, за моей спиной раздался голос, заставивший меня вздрогнуть и остановиться.

– И что же здесь не так? – это был Генри.

– Так я тебе и сказала, маленькая бестия. Ведь ты тут же побежишь к папе, насплетничаешь и постараешься сделать все, чтобы меня отправили в заточение в ужасную, скучную до смерти школу.

– Не такие они и ужасные, эти школы. Там можно заниматься спортом. И, кроме того, я не собираюсь сплетничать – если ты будешь по-хорошему относиться ко мне, – произнес он.

– А с какой стати я должна к тебе хорошо относиться? – спросила я, поворачиваясь лицом к брату.

– Если ты объяснишь мне, что не так, я даже согласен помочь тебе во всем разобраться.

– Я не нуждаюсь ни в чьей помощи.

Генри поник, и мне сразу стало не по себе.

И тут же мне в голову пришла блестящая мысль. Что, если Генри так ненавидит музей потому, что тоже, как и я, чувствует присутствие черной магии? Ведь он, в конце концов, мой брат. Могут же у нас с ним быть одинаковые способности? Это было бы естественно, как и то, что у нас одинакового цвета глаза (карие, если это кому-то интересно).

– Вообще-то, ты действительно мог бы мне кое в чем помочь, – сказала я ему. – Но только говори тише и держи руки в карманах.

Он что-то пробормотал о девчонках, которые лезут командовать, но зашаркал вслед за мной.

Когда мы по пути в выставочный зал проходили мимо египетской статуи, я не почувствовала ничего необычного. В дверях зала я остановилась, прикрыла глаза, прислушалась к себе, но снова ничего не ощутила.

– Что ты ищешь? – спросил Генри. – И почему ты это ищешь с закрытыми глазами?

– Генри, – спросила я, открывая глаза и пристально глядя ему в лицо. – Тебя на этой выставке ничто не пугает? Ты не чувствуешь какого-то беспокойства, тревоги?

– Это как?

– Ну, как будто у тебя кто-то ползет по коже…

– Нет. Ничего такого я никогда не чувствовал. А ты?

– Тоже никогда.

– Тогда почему спрашиваешь? – Он на секунду задумался и добавил: – Так, значит, что-то не в порядке с тобой самой? Ты боишься этих скучных древних штуковин?

– Нет! Но ты ненавидишь музей, поэтому я и подумала, что, может быть, это оттого, что тебе здесь не по себе.

– Я не трус.

Да пропади все пропадом! Я-то все надеялась на то, что у нас с Генри одинаковые ощущения, но он просто не знает, как рассказать о них.

– Понимаешь, я просто хочу выяснить, что с музеем стало не так. А что-то точно стало не так, я это чувствую. Будто кто-то побывал здесь без нас, или один из экспонатов как-то странно изменил свои свойства.

– У тебя крыша съехала, – сказал Генри. – Забудь о школе. Папе нужно отправить тебя прямиком в сумасшедший дом.

Я вспыхнула и закричала на него:

– Немедленно возьми свои слова обратно! Немедленно! Возьми обратно, я сказала!

Генри пораженно уставился на меня.

Я сжала кулаки и сделала шаг навстречу ему.

– Предупреждаю тебя, Генри. Серьезно тебе говорю, очень серьезно. Или ты возьмешь свои слова обратно, или я…

– Хорошо, хорошо! Беру их обратно, успокойся.

– Пользы от тебя никакой, – произнесла я, повернулась и вошла в Зал египетской погребальной магии. Было утро, поэтому присутствие давным-давно умерших душ ощущалось довольно слабо. А не слишком ли слабо?