— А если я не вылечусь? — произнесла я неуверенно.

— Вы должны ехать скорее… Я дам вам лекарство. Оно снимет ваши боли, пока вы не доберетесь до Англии.

Итак, участь моя была решена.

По возвращении в дом я известила мистера Рочестера краткой запиской о своем отъезде. И однажды он вернулся, чтобы высказать мне свои соболезнования.

Прощание наше было недолгим. Мистер Рочестер, поцеловав меня, поспешил к своим вдохновенно бьющим из-под земли горным источникам.

Радж помог мне упаковать вещи.

— Не беспокойтесь, миссис Рочестер, — сказал он. — Ваш муж вернется на ферму через пару недель, а пока я без него управлюсь с делами… Мы все будем ждать вашего возвращения.

— Спасибо, Радж, — улыбнулась я, пожав его смуглую руку.

— Вы, может быть, хотели бы у меня еще о чем-то спросить?

— О чем, Радж?

— Я не знаю, мисс Рочестер.

Он опустил голову и, помолчав с минуту, сказал:

— Мистер Стикс приехал.

— Вот как? — я подавила глубокий вздох. Радж улыбнулся и сказал:

— Пойду принесу вам кофе.

Я вышла на веранду. Ступила на дорожку сада.

Ворота были открыты настежь. Я увидела запряженную лошадь Джона Стикса. И поняла, что он сам где-то здесь.

Всюду еще царила тишина утра. Птицы щебетали в кронах деревьев, цветущие ветви свисали, подобно гирляндам, украшающим индийских богов.

— Миссис Рочестер!

Джон Стикс уже стоял возле скамейки, ожидая меня.

— Простите, я слышал, что вы приехали… Мне очень хотелось увидеть еще раз ваше лицо.

Он сорвал покрытый росой цветок розы и протянул мне.

— Благодарю вас! — сказала я. — Вы уже вернулись домой?

— Да… Я привез с собой Марка. Он ранен. Я вздрогнула.

— Нет, нет, ничего страшного.

Мы присели на скамью.

— А вы? Как у вас обстоят дела? — спросила я, глядя ему в глаза.

— Нормально…

— У меня где-то ваш компас…

— Оставьте его себе, — он улыбнулся с затаенной грустью. — Кроме того, я не знаю, куда идти…

Он вдруг замолчал. Птицы над нами продолжали распевать, деревья шептались.

С замирающим сердцем я поднялась со скамейки:

— Не смею вас задерживать, — сказала я.

Он осторожно коснулся моей руки:

— У вас все в порядке?

— Да. Позаботьтесь о себе, Джон, — тихо произнесла я.

— Но… мы когда-нибудь еще будем встречаться? Когда-нибудь вы будете рассказывать истории?

Он тревожно и печально смотрел на меня.

В моих глазах заблестели слезы:

— Когда я вернусь…

— Откуда? — воскликнул Джон.

Я, быстро освободив свою руку, подошла к калитке.

— Я имею в виду, когда вы вернетесь, — сказала я.

Он молчал, ожидая от меня объяснений. Но что я могла сказать? Ветер шелестел в листве, но я не ощущала его свежести, птицы пели в кронах деревьев, но я не слушала их.

— Прощайте же, — прошептала я и, сдерживая рыдания, вышла из сада.

В тот же день я села на поезд и уехала в Англию.

Я выехала в Англию.

Это было трудно и долго. Я ехала туда, чтобы вести войну со своей болезнью и… со своим сердцем, рвущимся в далекую Индию.

Я вернулась в дом, где когда-то жила со своими сестрами, Дианой и Мери. И там пыталась вспомнить краски Индии. Чистый лист бумаги был единственным пристанищем моей души. Я часто ходила вдоль берега реки… Но плеск холодных волн напоминал об Индии…

Англия стала мне чужой.

Проходили месяцы.

«Забудь! Забудь!» — слышала я иногда во взрыве ликующих голосов или стуке колес, но и само «забудь» предательски напоминало о том, что я хотела стереть.

Не любовь, не сожаление, не страсть чувствовала я, но боль… И нельзя было объяснить эту боль, ни даже понять ее.

Тоска губила меня. Куда бы ни приходила, ни приезжала я, в какое бы ни становилась положение у себя дома или в гостях, не было мне защиты от впечатлений, подтачивающих недра моей души. Они сверкали как молнии, иногда тихо и исподволь накладывали тяжесть на тяжесть, выщупывали пределы страданию.

Однажды, глядя на купол театра, я медленно подняла руку к глазам, чтобы закрыть видение, начинающее возникать в высоте… Высота закружилась, закружился, трепеща, и свод; внизу засветилась бездна. И в этой распахнутой настежь бездне я увидела лицо Джона Стикса.

Бледнея и улыбаясь, почти в обмороке, я уехала домой, и всю ночь не могла уснуть. Всю ночь в спальне моей горели свечи. Прислушиваясь к себе, как к двери, за которой, тихо дыша, стоит враг, я сидела или ходила, то смеясь презрительно, но таким смехом, от которого становилось еще глуше в сердце, то плача и трепеща. Я боролась со своей душой, готовой обратиться в крик.

— Довольно, — говорила я, когда вдруг несколько дней покоя и хорошего настроения давали уверенность, что бред рассеялся.

Но тут же, глядясь в зеркало, с внезапной тоской видела я, что в глубине за моим отражением шел задумчивый Джон Стикс.

Я гладила лошадь, но та, отвернув голову и задрожав, не шла, а топталась на месте. Животное, казалось, жило в этот момент моими нервами. И сердце мое билось, как копыта другой лошади били когда-то знойный песок Индии. И, опустив голову, стоял, спокойной рукой держа узду, Джон Стикс.

Проходили месяцы. За моими окнами с узорчатыми ширмами и тяжелыми занавесями сиял ослепительный морозный день.

Приближался праздник Рождества.

Я смотрела за окна на огромные снежные хлопья и вспоминала другой зимний день… Мерцающую зеленью залу моего детства…

Зеленые стены, ковры, мебель и пальмы в зеленых вазах. Тогда я впервые разглядела на картине, висящей на стене, обнаженную белую даму с отрубленными руками. Шел снег. Я спряталась в комнате за буфетом. За моей спиной поблескивали стеклянные графины и хрустальные бокалы. На картине были изображены белые, красные и желтые дома, выраставшие из синей воды. По воде плыли корабли. Но в тот вечер я впервые разглядела на картине обнаженную женщину в белом… Я много раз видела ее раньше, но никак не могла решить, считать ли ее чуточку живой и в таком случае немного опасной, хотя в то же время необъяснимо привлекательной…

Тогда обнаженная дама с отрубленными руками была определенно живой. Я это чувствовала нутром.

Под стеклянным колпаком тикали часы. К циферблату прислонился мужчина, играющий на флейте, а на маленьком камешке сидела золотая женщина. Когда часы били двенадцать, мужчина начинал играть на флейте, а женщина — танцевать.