Я уже собиралась ответить, когда вдруг послышались громкие голоса. Толпа. Крики.

Колетт.

Я бросилась к столу, вокруг которого уже начали собираться любопытные. Там рыжеволосая женщина в мехах отчитывала брюнета с квадратной челюстью. По-видимому, она не оценила увлечение своего жениха Колетт и ее декольте. Красавица-блондинка лишь пожала плечами: возможно, беднягу ожидает плохой вечер, но к ней это уже не имеет никакого отношения.

Однако тут раздался резкий голос:

– Кого это вы посмели назвать шлюхой?

Невнятная речь, хриплый тембр. Я обернулась. Мадемуазель Вера с бокалом шампанского в руке наставила палец на рыжеволосую женщину.

– Да брось, – сказала Колетт.

– Кого вы посмели назвать шлюхой? – повторила мадемуазель Вера еще громче, не двигаясь с места.

Люпен схватил ее за руку и что-то прошептал. Королева резко высвободилась. О том, чтобы уйти, не могло быть и речи. Она настаивала:

– Ты смеешь думать, что ты лучше ее?

– Мари, хватит!

Мадемуазель Вера застыла. В ее глазах полыхнула черная вспышка. Она обернулась. Перед ней стояла мадемуазель Тереза, безупречная в своем платье из темного бархата. Стиснув зубы, внезапно странно спокойная, мадемуазель Вера промолвила:

– И конечно, без монашки здесь не обойтись!

Тишина. Люпен и Колетт переглянулись. Праздник кончился.

– Вера, давай уйдем отсюда, – сказала Колетт.

– Стыдишься меня, да?

Эти слова прозвучали как пощечина. Мадемуазель Вера не сводила глаз с учительницы. Притихшая толпа наблюдала за представлением.

– Скажи им! Скажи, что я позор для тебя! – взорвалась Вера.

Всклокоченная, раскрасневшаяся, она совсем не походила на ту королеву, которую я знала. С искаженным от ярости и алкоголя лицом, она изливала гнев, который слишком долго сдерживала.

Учительница удрученно покачала головой. Но Веру было не остановить.

– Посмотрите, это моя сестра, шлюха! – прохрипела она, неуклюже передразнивая пожилую женщину. – Та, которую принесли в жертву! И ради чего? Чтобы ее сестра получила образование. Милая малышка Тереза!

– Вера, пожалуйста… – выдохнула учительница.

– Монашка и шлюха! – кричала Вера. – Полюбуйтесь на нас!

Она схватила руку Терезы и подняла ее вверх.

– Лучше любого циркового номера, правда?

Тереза отстранилась, маркиза попыталась сделать реверанс, но ее нога подвернулась, бокал опрокинулся, Люпен подхватил ее. Не говоря ни слова, он твердой рукой вывел из зала маркизу, выкрикивавшую ругательства. По залу прокатилось неловкое молчание, затем вновь заиграл оркестр, закрутилась рулетка.

– Ставки сделаны! – выкрикнул крупье.

По щеке мадемуазель Терезы скатилась слеза.

34

Учительница, Бернадетта и я отправились в обратный путь на рассвете, за рулем был Марсель.

Накануне после скандала я проводила мадемуазель Терезу до ее номера. Тогда, идя по роскошно отделанным коридорам отеля Du Palais, она не сказала ни слова.

– Мать бросила нас.

Мадемуазель Тереза произнесла это сдавленным голосом, когда Биарриц и океан остались позади. Над полями нависла плотная пелена дождя. Бернадетта спала, свернувшись калачиком на сидении.

– Ее звали Жаклин. Мне было восемь, когда родилась Мари-Клод.

В машине наступила вязкая тишина. Марсель за рулем не повел и ухом.

– Жаклин едва сводила концы с концами. Мы жили в маленькой деревушке недалеко от По, и ей было трудно меня растить. Поэтому, когда родилась моя сестра, она приняла решение, которое посчитала единственно возможным. Ей было слишком тяжело. Втроем мы бы просто не выжили.

Автомобиль подпрыгивал по дороге, старательно объезжая лужи и выбоины.

– Единственной семьей Жаклин была ее мать Альберта, злая, желчная и скупая старуха. В наших отношениях с ней не было ни капли привязанности, нежности или любви. Вот у этой бессердечной женщины мать и оставила нас. Сама она решила отправиться в Париж, начать новую жизнь, стать кем-то. Это был вопрос нескольких месяцев, потом она вернется за нами. По крайней мере, так она говорила. Она собрала все свои сбережения. Жаклин знала, что Альберта при первой возможности отправит нас на работу, предпочтительно на панель, лишь бы это приносило деньги. Чтобы прокормиться. Поэтому она решила отдать нас на воспитание в монастырь.

Учительница смотрела, как за окном город постепенно сменяется полями и лесами.

– Но денег хватило только на одного ребенка. На одну из дочек.

У нее перехватило горло.

– Наша мать уехала. Мари-Клод осталась со старой Альбертой. Она была совсем маленькая, еще не умела ходить. Решение было принято, и будь что будет.

Мадемуазель Тереза подняла на меня глаза. Ее лицо было исполнено непостижимой печали. У меня сжалось сердце.

– Альберта и Мари-Клод время от времени навещали меня в монастыре. Условия были суровыми, обучение строгим, но я по крайней мере не голодала. Мне было жаль ту растрепанную замарашку, в которую превратилась моя сестра. Я училась читать, писать, молиться. Она прозябала в лачуге, худая, неумытая, с головой, полной вшей.

Я без труда представила себе жизнь маленькой Мари-Клод. Ее детство в чем-то напоминало мне мое собственное. Разница была в том, что моя мать меня не бросала. По крайней мере, не по своей воле. Она умерла, рожая моего брата. Брат тоже не выжил. Как ни печально, в те дни это было обычное дело, Лиз. Я забыла ее голос и лицо – Абуэла говорила, она была красавицей – но иногда по ночам я до сих пор слышу, как она кричит от боли.

Отвернувшись к стеклу, мадемуазель Тереза продолжала предаваться воспоминаниям.

– Моя мать устроилась на работу в какой-то захудалый притон. Через несколько месяцев она умерла от пневмонии при полном безразличии окружающих. Никто не потрудился сообщить нам об этом, да и знал ли кто-нибудь вообще о нашем существовании? В тринадцать лет Мари-Клод отправилась на ее поиски. Альберта была только рада. Одним ртом меньше.

Справа от меня мирно похрапывала Бернадетта. Дождь усиливался. Из-за стука капель по капоту мне приходилось напрягать слух, чтобы расслышать тихий голос учительницы.

– Мари-Клод переехала в Париж. Поначалу было очень тяжело. Я посылала ей деньги, одежду, еду. Я никогда ее не осуждала. Никогда. Каждый вечер я молилась, чтобы она вернулась. После нескольких трудных лет она встретила мужчину. Он купил ей квартиру, одежду, машину. Внезапно, она стала кем-то. Я продолжала писать ей. Будучи учительницей, я делала все возможное, чтобы помочь ей, дать совет. Но расстояние все усложняло. В то время она едва умела читать. Однако при первой же возможности наняла преподавателя. У нее была навязчивая идея все-таки получить образование, которого она была лишена. Литература, история, география… Она хотела знать все, ей все было интересно. Одно можно сказать наверняка, Палома: если бы у Мари-Клод не отняли возможность учиться, она бы далеко пошла.

Марсель за рулем не выказывал ни малейшей реакции. Похоже, он уже знал всю эту историю.

– Письма от Мари-Клод приходили все реже, я знала, что она в безопасности, что она хорошо обеспечена. Что до меня, то я вышла замуж, согласно традициям, воспитанию, принятым правилам. Но мой брак очень быстро увял. Муж все время говорил, что я слишком серьезная, слишком строгая, слишком грустная. Я не соответствовала его… ожиданиям.

Она сделала неопределенный жест рукой.

– Наверное, он был прав. Часть меня как будто скорбела. Он не желал мне зла, он просто хотел жить с женщиной, которая любила бы его, родила бы ему детей. Мы развелись, чтобы он мог начать все сначала, а я стала свободной. И он ушел.

– Вы любили его?

Звук собственного голоса удивил меня. Учительница повернулась ко мне. Покачала головой.

– Не думаю. Некоторые созданы для любви, Палома, а некоторые нет.

Снаружи гнулись под дождем кукурузные стебли, паслись коровы, не обращая внимания на воду, стекающую по их спинам. Боже мой, каким угрюмым может быть этот край в непогоду!

– И вот, спустя несколько лет, в течение которых я получала от Мари-Клод новости только на Рождество или день рождения, она написала, что возвращается. Однажды утром она приехала с Люпеном, Марселем и Колетт. Молодая женщина была очень плоха, мы вчетвером с трудом смогли поставить ее на ноги. Я была счастлива вновь обрести сестру. Она тоже. По крайней мере поначалу. Мне казалось, что она была полностью довольна той роскошной жизнью, которую она построила для себя и которой была обязана только себе. Но, несмотря на драгоценности, деньги, славу, сестра так и не простила меня. За то, что выбрали меня. За то, что спасли меня. Любовь не исключает ненависти, Палома.

Я кивнула, расстроенная.

– Остальное ты знаешь.

Жизнь свела двух сестер