Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мадемуазель Вера была встревожена. Не только из-за исчезнувших любовников. Не из-за того, что пропал источник дохода. Ее беспокоило состояние Колетт.
Пришел доктор. Больную пытались лечить травами, пиявками и даже гипнозом. Ничего не помогало. Колетт умирала от любви. Взявший реванш Париж оставался в руках мужчин, традиций, людей хорошего происхождения. Однажды утром мадемуазель Вера обнаружила ее лежащей в ванне без чувств.
Тогда маркиза приняла единственно возможное решение. Спасти Колетт. Покинуть город. Бежать от его огней, сплетен, светских хроник. Но где укрыться? У королевы были деньги, она подумала о Стране Басков. Почему именно о ней? Потому что это было далеко от всего. В первую очередь от Парижа. Она знала там кое-кого. Она найдет дом. Найдет, чем заняться. Поставит Колетт на ноги. А там видно будет.
– Мадемуазель Вера просто взяла и все бросила? – воскликнула я.
Мы были в мастерской, и я, должно быть, крикнула слишком громко, потому что вмешался Санчо.
– Эй ты, хромоногая! – прошипел он сквозь желтые зубы. – Мало того, что плохо работаешь, так еще и шумишь! Либо заткнись, либо убирайся. Мы найдем, кем тебя заменить.
Через стол на меня хмуро смотрела Кармен. Что я опять сделала не так, почему эти двое так меня ненавидят? Правда в том, Лиз, что другие часто знают наше предназначение раньше нас самих.
Я в смятении опустила голову. Колетт толкнула меня локтем.
– Хватит позволять этому придурку вытирать об себя ноги!
Я подняла голову, глядя ей прямо в глаза.
– Мне нужны эти деньги. И в отличие от тебя, не только для того, чтобы скупать платья в магазине.
Туше.
Колетт снова погрузилась в работу. Слышалось только стрекотание швейных машин, время тянулось медленно, моя больная нога пульсировала.
– А мадемуазель Тереза? – прошептала я через какое-то время, оглянувшись на Санчо, который сосредоточенно разглядывал зад молодой ласточки.
Колетт пожала плечами.
– Вера не любит говорить об этом.
Самой Колетт в то время этот вопрос едва ли приходил в голову. Она была занята только собой. Не верила, что когда-нибудь переживет свое горе. Даже разговор об этом все еще вызывал у нее нешуточное волнение.
– Ты бы видела это, Палома! В день нашего отъезда Париж был в трауре.
Очевидно, даже убитая горем Колетт не утратила вкуса к представлениям. Их отъезд произвел неизгладимое впечатление. «Две самые красивые любовницы Парижа сворачивают лавочку», – кричал заголовок в Gil Blas. Мужчины горевали, даже женщины оплакивали потерю тех, за чьими похождениями они следили с таким интересом. Впервые за долгое время «Фоли Бержер» закрыл свои двери. Печальный день. Париж потерял две свои самые яркие звезды.
На выздоровление Колетт ушли недели и месяцы. Но поддержка Люпена, доброта мадемуазелей и стряпня Бернадетты сделали свое дело. Колетт встала на ноги. Мастерская занимала ее руки, несколько случайных любовников занимали ее мысли. И наоборот.
Тогда-то мы и познакомились. В тот момент мне и в голову не пришло, что эта удивительная, яркая, похожая на фею молодая женщина только начала приходить в себя после сокрушительной сердечной раны. Я потеряла свою сестру, она утратила свои мечты.
– Берегись, Палома, – заключила Колетт. – Мужские обещания связывают только тех, кто любит этих мужчин.
29
Спустя несколько дней я узнала, что в город приехали испанцы. Они привезли на продажу вино из моего родного края, и я встала в очередь, чтобы купить литр для мадемуазелей. Учительница обычно заваривала себе чай, но остальные пили алкоголь как воду. Они не брали с меня плату за проживание, поэтому я при каждой возможности старалась сделать для них что-нибудь приятное. В их доме я ни в чем не нуждалась.
Подойдя вместе с Дон Кихотом к прилавку, я узнала Диего, парня из моей деревни. Я бросилась ему на шею.
– Это ты привез вино?
Он кивнул.
– Я пришел из Фаго с теми, кто отправляется в Америку, – объяснил он.
Паскуаль. Его прекрасное лицо, как вспышка света, мелькнуло перед глазами. Глаза зеленее горных лужаек. Внутри меня закружились бабочки.
Я засыпала Диего вопросами:
– Что нового в деревне? Как Абуэла?
На его лице отразилось удивление. Глаза потемнели.
– Роза…
– Что?
– Мне очень жаль.
Чего жаль?
– Абуэла…
Его голос упал до шепота. Он грустно покачал головой. Прижал меня к себе.
Тишина. Шорох крыльев. Солнце померкло. Я отстранилась от него.
– Что? Что такое?
Я отказывалась понимать. Диего заговорил еще тише:
– Грипп. Через два месяца после вашего ухода.
Его слова доносились до меня обрывками. Глухое эхо, как из-под земли. В висках стучала кровь. Задыхаясь, я мотала головой. Абуэла умерла?
Не может быть. Этого просто не может быть.
Диего взял меня за плечи. Застывшая, со сжатыми кулаками, я смотрела, как двигаются его губы, – он пытался что-то сказать мне, но я ничего не могла понять. Я больше вообще ничего не могла.
Абуэла.
Внутри меня извергался вулкан. Жуткая пропасть посреди океана порождала огромную волну, от которой в панике разбегались птицы, звери и люди. Цунами. Все сметающее на своем пути.
И все это из-за меня.
30
Я осталась одна. Опустошенная, без цели, без семьи. Внутри меня бушевала глухая ярость – незримая, опасная. Я была полна злости. На себя, на свою дурацкую идею отправиться на заработки. Какой мне теперь от этого прок? Я лишилась самого главного. Моей Абуэлы, моей Альмы. Без них я была никем. Что со мной теперь будет?
Но жизнь продолжалась. Она ведь всегда продолжается. Шли недели. Ни мадемуазели, ни Колетт не задавали мне никаких вопросов. Они приняли мое молчание и мою скорбь. С терпением тех, кто любит, не ожидая ничего взамен. С мудростью тех, кто сам пережил жизненные трагедии.
В мастерской все было по-прежнему. Каждый день играл оркестр. Колетт меняла любовников как перчатки, ласточки копили приданое, а я спасалась от мрачных мыслей рисованием. Только с карандашом в руке мне удавалось не поддаваться отчаянию. Я придумывала все новые эспадрильи, которые получались настолько яркими и оригинальными, насколько было разбито мое сердце. У испанок заработок уходил на безделушки, у Колетт – на платья и шляпки, а мой копился под матрасом. Цена двух смертей и моего одиночества. Цена жизни без будущего.
Может, вернуться в Испанию? Одной, пешком через горы, чтобы провалиться в ту же пропасть? Встретиться с Альмой и Абуэлой. И никаких ласточек, эспадрилий, мадемуазелей… Все встанет на свое место. Но и это было мне не под силу. Оцепеневшая, безразличная ко всему, я могла лишь рисовать днем и плакать по ночам.
С приближением весны ласточки в мастерской становились все оживленнее. Лишь Кармен, казалось, пребывала в таком же отчаянии, что и я. Бедная девушка была тенью себя прежней. Ее живот еще не успел вырасти, как Санчо к ней охладел.
Бригадир не переставал донимать меня. Я стала козлом отпущения, на котором он срывал злобу за свою никчемность. Я больше не могла этого выносить. Ни его, ни его сальных взглядов, ни его постоянных угроз в мой адрес. Он меня ненавидел. Терпеливо, притаившись в тени, он ждал, когда я оступлюсь. Как Альма в горах.
Так было до того дня, когда мой гнев принял новое обличье. До сих пор тихий, таящийся глубоко внутри, он неожиданно вырвался наружу.
В голове стоял гул швейных машин и упреков Санчо, которому, как обычно, все казалось слишком медленным. Кармен пришла в мастерскую с синяками на шее и заплывшим глазом. За шалью и рисовой пудрой было уже не спрятать катастрофу, которой обернулся ее брак. В тот вечер я, как всегда, положила на стол Санчо свою работу за день. И как всегда, он отбросил одну из моих пар под надуманным предлогом. Но на этот раз я вдруг представила, как бросаюсь на него и впиваюсь зубами в его толстую шею. Скажи он еще хоть слово, и я бы его убила.
Я вылетела из мастерской, даже не попрощавшись, Дон Кихот следовал за мной по пятам. Я бежала без остановки до самого дома мадемуазелей. Особняк выходил на большой парк, окруженный деревьями, вдоль которого текла река. Быстрый поток, журча, струился между камней. Чистая, минеральная вода